Страница 12 из 46
Несколькими часами позже я услышал шаги на лестнице, и в моей «камере» неожиданно загорелся свет, почти ослепив меня. Когда мама открыла дверь и вошла, я сразу заметил по выражению ее лица, что она почувствовала запах, и отпрянул, готовясь получить взбучку.
– Ах ты маленькая грязная дрянь! – прорычала мать. Ее губы в отвращении искривились. – Ты даже не приучен жить в доме.
Как и ожидалось, она взбесилась, ведь я посмел запачкать ее дом. То, что это был его самый дальний, грязный и забытый угол, не считалось. Вооружившись новым поводом разозлиться, мама стащила меня с матраса за волосы и сильно избила.
Все еще крепко держа меня за волосы, она опустила меня на колени и изо всей силы макала лицом в лужу мочи, как будто я был крайне упрямым щенком, которого хотели научить больше не гадить. Мать толкала меня с такой силой, что я боялся, как бы она не сломала мне нос.
– Маленький грязный ублюдок! – кричала она, возя меня по луже лицом, а потом позвала Уолли: – Принеси гребаную швабру и ведро!
Когда Уолли второпях спустился к нам, мать со всей силы швырнула швабру в меня.
– Мой, – приказала она.
И смотрела, как я работаю, периодически отдавая указания: «Три сильнее! Больше воды!» Потом она повернулась к Уолли:
– Принеси еще два ведра холодной воды. – И он послушно вернулся наверх, чтобы вылить грязную воду.
Я думал, маме нужна свежая вода, чтобы ополоснуть пол, но как только Уолли принес ведра, она отправила его к себе, а потом окатила меня водой из обоих ведер. От холодной воды у меня перехватило дыхание.
– Ты воняешь, – прорычала мама. – Маленький грязный ублюдок!
Она оставила одно ведро, чтобы я использовал его в качестве туалета. Дверная ручка снова была заблокирована с другой стороны, а я – брошен один в темноте. Я дрожал на мокром матрасе и чувствовал себя самым одиноким существом в мире. Что со мной случится? От чего я умру раньше: от холода или от голода?
Вообще-то, как правило (но не всегда), кто-нибудь из семьи приносил мне еду раз в день, но чем дольше я находился внизу, тем больше меня ненавидела мать и тем меньше хотела кормить меня. Во мне она видела только беспокойство и помеху, предпочитая выкинуть меня из головы. Иногда она приносила мне объедки сама, иногда посылала Ларри и Барри, которые наслаждались новой возможностью поиздеваться надо мной. Они были уверены, что собачку посадили в клетку, так что им не придется больше терпеть ее вонь в своей спальне. Однажды поняв, что, чем хуже они со мной обращаются, тем приятнее будет маме, Ларри и Барри стали пользоваться каждой возможностью удовлетворить свою ненависть и садистские наклонности. Как и раньше, они плевали мне в еду и вываливали ее на пол, заставляя слизывать ее по-собачьи. И это было в тысячу раз хуже на мерзком грязном полу подвала, чем на чистом полу маминой кухни. Если я отказывался выполнять какой-то из их приказов, братья звали маму.
– У Джо был очередной приступ гнева, мам, – говорили они. – Он разбросал свою еду по полу. Что нам делать?
Мама с грохотом спускалась по лестнице, избивала меня и тыкала лицом в еду, чтобы преподать мне урок вежливости и благодарности. Когда мне приносили воду в бутылках, у нее всегда был странный вкус, и я понятия не имею, что в нее добавляли. Иногда крышки бутылок были приклеены, так что мне приходилось прогрызать пластмассу, чтобы получить воду. Мои молочные зубы вскоре стали такими слабыми от недоедания и несоблюдения гигиены, что крошились и ломались от любой нагрузки. Зубная боль добавилась к длинному списку различных болей, от которых я страдал. В конце концов меня перестало волновать, как сильно что-то будет болеть или какая вода на вкус, потому что я был измучен жаждой настолько, что выпил бы что угодно.
Иногда мама забирала даже мои трусы, потому что считала, что я их испачкаю: «Маленький грязный ублюдок. Тебе нужно преподать урок!» – и оставляла меня голым на несколько дней. С внешней стороны двери она приделала задвижку, чтобы не приходилось каждый раз блокировать ручку и чтобы я уж точно не смог выбраться сам. Иногда меня оставляли одного на день или два, и я задавался вопросом: что будет, если все окончательно обо мне забудут? Я все равно предпочитал хранить молчание и мирно умереть, чем стучать в дверь и напоминать о своем существовании. Ведь последний вариант обрушил бы на мою голову еще больше боли и ярости.
Наказывая меня за что-либо, мама часто говорила о папе, и ее удары и пинки сопровождались длинными тирадами: «Черт, он был мерзким человеком и ужасно хреновым мужем. И ты – такой же гребаный засранец, как и он».
Боль, которую отец причинил матери, похоже, не собиралась затихать, а, наоборот, доводила ее до бешенства. Мамина одержимость отцом была сильнее сейчас, после его смерти, чем когда он был еще жив. Может быть, ее бесило, что в смерти он нашел спасение, не дав превратить свою жизнь в еще больший кошмар? И теперь мать отыгрывалась на мне.
«Каждый раз, когда я смотрю на тебя, я вспоминаю об этом больном ублюдке!» – говорила она, обрушивая новую волну ударов.
Я все еще ловил себя на том, что думаю о папе все время, вспоминая, как нам было хорошо вместе, и желая всем сердцем, чтобы он был жив. Проводя долгие часы в одиночестве и заточении, я мысленно разговаривал с отцом, как разговаривал раньше в машине или мастерской. Я представлял, что он сидит на матрасе напротив и отвечает мне. Когда мои руки и ноги затекали или замерзали, я вставал и ходил по подвалу, пытаясь размяться и воображая, что гуляю с папой. В те дни я испытал все известные человеку эмоции. Иногда я злился на него за то, что он был так беспечен со своей жизнью и оставил меня одного с матерью и остальными, хотя знал, что мне нужна защита. Иногда предавался черному, бескрайнему отчаянию. Больше всего на свете мне хотелось умереть, чтобы я мог быть все время с ним.
– Боже, я хороший мальчик, – молился я. – Пожалуйста, забери меня тоже. Пожалуйста, позволь мне быть с моим папой.
Иногда я мечтал. Я представлял, что у меня прекрасные мамочка и папочка, оба живые и любящие меня, и мы все вместе счастливо живем в прекрасном доме. Эти образы в моей голове казались почти реальными. Мечты помогали скоротать какое-то время, но потом приходилось вернуться от моих видений к реальности, к ноющему желудку, осознать, что все это только у меня в голове, а на самом деле я лежу голодный в темноте и ужасном холоде.
Иногда никто не заходил ко мне так долго, что вед ро, которое я должен был использовать в качестве туалета, наполнялось почти до краев. Когда это происходило, я терпел столько, сколько мог, боясь, что меня снова будут макать лицом в лужу. Но, в конце концов, мне приходилось сдаться. Вонь от ведра становилась такой невыносимой, что любого, входящего в мою камеру, вырвало бы, поэтому все закрывали нос и рот руками, укрепляясь во мнении, что я – отвратное, вонючее существо, ничем не лучше животного в клетке, которую периодически нужно чистить и мыть. После наполнения ведра и образования под ним лужи, я старался найти другое место, где лужа была бы незаметна, но маму ни разу не удалось провести. Заканчивалось все, как обычно, тем, что меня макают в мочу лицом.
Однажды, после того как я пробыл в подвале несколько месяцев, мама сделала неожиданное объявление.
– Ты так воняешь, – сказала она мне, – что даже наверху уже чувствуется. Так что придется принять хренову ванну. Давай, черт тебя дери, шевелись.
Она резко и нетерпеливо повела меня наверх, в ванную, давая мне на ходу подзатыльники. Мама мыла и терла меня с предельной жестокостью. Пока я был наверху, мне показалось, что я слышал в доме мужской голос, и когда меня опять отвели в подвал – я обнаружил, что кто-то был там и установил настоящий замок и дверь теперь закрывалась на ключ. Два поворота ключа – последний штрих в картине моего окончательного заточения. Она должна была пригласить слесаря для выполнения такой работы. Казалось, с этого момента мое заключение получило статус официального. Внутри все оборвалось. Меня будут держать в подвале вечно, пока я не умру? Выглядело все именно так.