Страница 17 из 40
Поначалу я боялась, что она вернется и прервет меня, и не могла сосредоточиться. В доме ведь всегда найдется какой-нибудь пыльный угол, который надо хорошенько вымыть. Но постепенно я успокоилась, сконцентрировалась. Не осталось ничего, кроме света и цвета.
Телефон зазвонил в пять часов. Я не сразу его услышала, а услышав, некоторое время не обращала на него внимания. В конце концов, кому я нужна в этом городе? Но телефон звонил и звонил.
Это был Юсукэ. Он плакал.
– Отец умер. Сердечный приступ, прямо на объекте. Пропылесось большую комнату с татами.
Я сначала не поняла, как это может быть связано, но потом сообразила, что его мать привезет тело домой и скоро сюда на поминки соберутся родственники, соседи и коллеги отца Юсукэ.
Потом я стояла у окна и смотрела, как во двор въезжает «скорая». Юсукэ вышел из машины и подал руку матери. Она тяжело оперлась на нее. Она словно стала меньше ростом, чем утром, и постарела.
Я выбежала им навстречу, но меня отстранили. Мать Юсукэ громко всхлипывала. Юсукэ жестом дал мне понять, что я должна помочь внести тело его отца в дом.
Два санитара вытащили из задней двери машины тело, завернутое в ткань. Я стала его поддерживать. Даже через простыни и одежду я чувствовала тепло жизни, еще не до конца покинувшее тело. Отец Юсукэ был тяжел, как камень, – камень, грозивший утянуть меня на дно.
1997
Сейчас полночь, и в бутылке молодого божоле осталась только четверть. Я сижу и предаюсь воспоминаниям. На коленях у меня раскрытый альбом с фотографиями, на глазах – слезы.
Вот Кею два года, он в плаще-хаппи и хатимаки[6]. Он выглядит усталым – мы провели целый день на фестивале. Я помню, был теплый вечер, в небо взлетал салют – темнота, затем взрыв, и во все стороны разлетаются хвостатые кометы, на черном фоне расцветают розовые хризантемы, луну обступают разноцветные звезды. На обочине дороги стоят машины, бампер к бамперу, и наша среди них. Люди вышли и молча смотрят. Луна полная, желтоватая и блестящая, словно масло. Пахнет древесным углем, жареным мясом, собачьей мочой. Мост забит машинами, их огни как нитка со сверкающими камнями, протянутая через реку. Над рекой возвышается гора Бидзан. Кей показал пальцем и сказал: «Гора».
А на этой фотографии Кей сидит на кухонном столе с миской консервированных спагетти. Когда я была маленькой, я их очень любила. Я хотела поделиться с сыном всем, что запомнилось мне из детства. «Спагетти-Оу», «Кул-Эйд» и «Твинкиз», Чарли Браун, Скуби-Ду и Хеллоуин. Я хотела, чтобы он катался на механической лошади перед магазином «Крогерз» и рисовал цветными карандашами в дешевых детских книжках.
Меня так затянуло в прошлое, что, когда зазвонил телефон, я подняла трубку чисто машинально
– Моси-моси.
– Эй, привет, дружище. До тебя нелегко дозвониться. Я уже давно пытаюсь.
Эти бостонские гласные, которые не смог смягчить ни Париж, ни Голливуд, ни Мехико. Эта скороговорка, будто он куда-то опаздывает. Я почти вижу, как он нетерпеливо притопывает ногой. Всегда в движении, всегда на скорости. Он абсолютно неспособен управлять своей энергией.
– Привет, Филипп. Как ты? – Я тянусь за бокалом, но он падает. На татами наверняка останется пятно. – Как ты меня нашел? – спрашиваю я.
– Позвонил твоей матери. Самый простой способ.
– А где ты? – Связь такая хорошая, что кажется, будто он звонит из другого квартала.
– В Индонезии.
Добраться легко и просто. Час лету от Бангкока.
– Продвигаю кинематограф в массы.
Он работает в кинокомпании «Двадцатый век Фокс». Живет в небоскребе в Джакарте. Я спрашиваю, есть ли у него горничная, личный водитель. Он отвечает, что есть.
– А что Дженнифер? Вы еще вместе?
– Дружище, тут такая история… Она меня бросила. Не могла решить, кто ей больше нравится – мальчики или девочки.
– Да уж, поворотец. – Ага, не все коту масленица.
Он рассказывает, что она убежала с мексиканкой-режиссером, немного похожей на Фриду Кало, но с лесбийской короткой стрижкой.
– Так ты знаешь, кто такая Фрида Кало? – подкалываю я.
– Эй, полегче! Я кое-что понимаю в искусстве!
Я не говорю ему о том, что больше не пишу картин. Я не говорю, что потеряла сына. Ведь это всего лишь пьяный полуночный звонок бывшей подружке. Многие мужчины звонят бывшим подружкам, когда им одиноко. Но я не против. Мне и самой сейчас чертовски одиноко.
– Ну, – говорю я, – раз мы оба в Азии, может, выпьем как-нибудь кофе?
Я чувствую, как он улыбается.
– Может быть, на следующей неделе?
– Думаю, у меня найдется для тебя свободное время.
Я говорю ему, что скоро еду в Бангкок, чтобы обновить визу. Мы что-то планируем, обмениваемся парой игривых фраз, я кладу трубку и принимаюсь вытирать пролитое вино.
1990
К вечеру начали собираться родственники. Тетки, дядья, двоюродные братья и сестры Юсукэ из Осаки и Киото. Еще кто-то из внутреннего горного района Сикоку. Другие даже из Токусимы, но я не была с ними знакома. Я видела этих людей впервые в жизни и изо всех сил старалась запомнить их имена. У меня это не очень-то получалось.
Но по мере того, как они собирались в комнате с татами, где на сухом льду лежал отосан, я понемногу начинала понимать, кто есть кто. После того как они, плача или с сухими глазами, вспоминая, каким был покойник, или молча, отстаивали на коленях свою очередь перед моим свекром, я подавала им чай. Я попробовала встретиться глазами с тетками Юсукэ из Осаки, но они все как одна отвернулись.
Я слышала, как они в коридоре разговаривали с окасан, и это разговор не был дружеским. Кажется, они винили ее в смерти отца Юсукэ. Он был их братом, а она – деревенской девкой, в которой он непонятно что нашел. А их новая родственница – то есть я – вообще не пойми кто, пятно на семейной репутации.
Родственники матери Юсукэ были одеты в черный ситец и говорили на ава-бен – местном сельском диалекте, над которым смеялись горожане. Глядя на них, я поняла, что матери Юсукэ пришлось переучиваться. Даже походка у нее не настоящая, приобретенная тренировкой, – она сильно отличалась от походки ее сестры.
Окасан почти не говорила ни с сестрой, ни с двумя братьями, которые вместе со своими женами стояли на коленях в дальнем конце комнаты. Было ясно, что в обычной жизни они почти не общались, – но они все же приехали на похороны своего зятя.
Юсукэ все время находился подле матери и заговорил со мной только раз – велел надеть что-нибудь черное. Когда я сказала, что сожалею о смерти его отца, он посмотрел на меня пустыми глазами.
Сначала пили чай, потом пиво и виски. Юсукэ наливал дядьям и двоюродным братьям и пил вместе с ними. Его лицо и шея постепенно наливались нехорошим, темным красным цветом. Когда ему понадобилась очередная бутылка пива, он подошел ко мне и мимоходом прошептал: «Ты хорошо держишься. Я тобой горжусь».
Он долгого стояния на коленях ноги у меня совсем онемели. Сигаретный и ароматический дым ел глаза. От усталости тело сводило судорогой. Огромным усилием воли я заставляла себя бодрствовать, в то время как разнообразные родственники расползлись по углам и, подсунув под голову дзабутоны, принялись храпеть.
В полночь Юсукэ, его мать и родственники со стороны отца одели покойника в белое кимоно. Они подняли и развернули тело головой к северу – в сторону земли мертвых.
Ночь тянулась и тянулась, а потом наступило утро.
После завтрака мы с окасан и тетками помыли посуду, затем женщины достали черные кимоно и начали раздеваться. В соседней комнате мужчины боролись с похмельем и тоже переодевались в траурную одежду. У меня не было подходящего кимоно, поэтому пришлось взять напрокат черный костюм. Я сидела за кухонным столом в черной тунике и колготках и ждала, когда его привезут.
Я пила оставшийся от завтрака кофе, когда вошел Юсукэ. Веки у него опухли, морщины на лбу пролегли сильнее обычного – но я не могла отвести от него глаз вовсе не по этой причине. На щеках и подбородке у него ничего не было, кроме крохотного кусочка туалетной бумаги. Он сбрил бороду.