Страница 19 из 22
Зато единственный глаз уставился на девушку строго и грозно.
— Ты, матушка, что ли, Степанида Рязанка? — поразившись этому уродству, о котором Наталья Осиповна и Пелагейка то ли не знали, то ли умолчали, спросила Аленка.
— Иным разом и Рязанкой кличут, — согласилась одноглазая ворожея. — А ты Степанидой Никитишной назови — тогда поглядим.
Аленка торопливо развязала узелок и выставила на стол лопухинское сокровище.
— Ларчиком и чарками, Степанида Никитишна, тебе кланяюсь… — прошептала она.
— Да уж не парня ли тебе приворожить? — удивилась Никитишна. — Бедная ты моя, этого я тебе сделать не могу…
Она взяла серебряную чарку за узорную плоскую ручку, поднесла ее, пустую, как бы приноравливаясь пить, к губам, и Аленка подумала, что вот еще одному человеку это движение показалось неловким.
— Ступай, ступай, и приношеньице свое забирай, верни туда, где взяла, — без всякого сожаления поставив на стол вещицу, приказала ворожея. — Мне своих бед хватает… Да не ходи сюда боле!
Уходить Аленка никак не могла.
— Да что же ты, приросла к половице, что ли? — возмутилась ворожея. — Ступай, девка, не гневи бога. Твой жених еще не скоро тебя под венец поведет. Беги, беги, пока мать не хватилась!
Тут лишь Аленка поняла, что Рязанка, как и многие, сочла ее девчонкой-подростышем, да и заподозрила вдобавок, что чарочки с коробочкой — из материнского ларца краденные.
Она выпрямилась, вытянулась и посмотрела ворожее в лицо, в единый глаз.
— Не пойду я никуда, — сказала она. — Сделай божескую милость, матушка Степанида Никитишна, помоги! Не поможешь — так тут и останусь.
— Оставайся, — усмехнулась баба. — А каково тебе возвращаться будет? То-то косенку тебе переберут, косник не к чему цеплять станет!
— Если ты, матушка Никитишна, не поможешь, то и возвращаться незачем, — прошептала Аленка. Так ведь оно и было — не выполнив Дунюшкиной просьбы, она вовсе не посмела бы показаться на глаза подруженьке. А коли вспомнить, что из Кремля она попросту удрала?..
— Уж не в петлю ли ты, девка, собралась? — забеспокоилась ворожея. — Брось. Пустое это. Наживешь себе еще паренька… Тебе не к спеху.
Она оглядела Аленку повнимательнее, оценила ее наряд — в Светлице шитую телогрею из темно-синей зуфи со связанными на спине длинными рукавами, верхнюю сорочку из алой шиды, тонкой (своей!) работы зарукавья, шелковую кисть косника, и поняла, что девка — не из бедного житья. Да и насчет возраста усомнилась. Кто станет недоросточка так наряжать? По одежке Аленка гляделась девкой на выданье.
— Сколько лет-то тебе?
— Двадцать два на Алену равноапостольную исполнилось.
— Что ж ростом не удалась? А не врешь?
— Вот те крест, не вру.
Аленка честно перекрестилась.
— Вот не поверила бы… Ну, присаживайся, что ли.
Аленка села на лавку, Степанида Рязанка встала напротив, коленками на стулец, локтями на стол, подперлась и вздохнула.
— Говори уж, чего надо.
— Отворот нужен, — прошептала девушка. — Самый сильный, какой только есть.
— Слабый отворот, стало быть, уж испытала? — насмешливо спросила ворожея. — Ну и что же ты такое проделала?
— Заговор читала.
— А как ты его читала? — вдруг заинтересовалась ворожея.
— Ночью, на распутье.
— Это правильно. Ты помнишь его?
— Помню…
— Произнеси! — потребовала Рязанка. — Ну-ка, сейчас как раз к полуночи близко, давай, голубка!
— Крест сымать? — безнадежно спросила Аленка.
— Сымай, — подумав, велела ворожея.
Аленка выложила на стол свой крестильный крестик серебряный. Никитишна взяла его на ладонь, зачем-то, прищурив единое око, разглядела.
— Потемнело серебро-то, девка, — непонятно для чего сказала она.
— Всё время темнеет, — пожаловалась Аленка.
— Плохо. И не разумеешь, с чего?
— Не разумею.
— Ну, говори.
Аленке вспомнилось зловещее бормотание карлицы Пелагейки: «…встану не благословясь, выйду не перекрестясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, а дымным окном да подвальным бревном…» Увиделось и широкое смуглое лицо, в которое всякое слово заговора словно добавляло злобы.
— Встану не благословясь, выйду не перекрестясь, — робко, словно на том распутье, произнесла она, — из избы не дверьми, из двора не воротами, а окном… окном…
— Дымным окном да подвальным бревном, — подсказала Никитишна. — Нельзя спотыкаться. Давай-ка смелее!
— Выйду на широку улицу, спущусь под круту гору, — продолжала Аленка, — возьму от двух гор земельки, как гора с горой не сходится, гора с горой не сдвигается, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной не сходился, не сдвигался… не сдвигался…
— Да не спотыкайся ты! — прикрикнула ворожея.
— У меня на такое памяти-то нет, — пожаловалась Аленка, — я и молитвы-то пока запомнила…
— Это всё, что ли?
— Нет… Гора на гору глядит, ничего не говорит, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной ничего бы не говорил. Чур от девки, от простоволоски, от женки от белоголовки, чур от старого старика, чур от еретиков, чур от еретиц, чур от ящер-ящериц!
Аленкина рука сама вознеслась было, чтобы осенить девушку крестом. Но креста-то как раз на шее и не было. Аленка, вдруг испугавшись, схватила его со стола, торопливо накинула на шею гайтанчик и пропустила крест под сорочку.
— Не помогло, стало быть? Ох, дура девка… Кто же так отворот-то произносит? Слова в нем слабенькие, никудышние, замка в нем нет. Какая дура тебя этому научила?
Аленка потупилась.
— Вот то-то дуры вы, беретесь за дело, не умеючи, — помолчав, сжалилась Степанида. — Ты когда приворот или отворот говоришь — как иголкой с ниткой прореху зашиваешь, поняла? А узелка не сделаешь — и опять прореха будет. Поняла?
Аленка закивала.
— Если ты, скажем, богородичный заговор на здоровье дитяти читаешь, начинаешь с того, как Богородица на престоле сидит или по дороге идет, то заканчивай его так — не я заговариваю, заговаривает Пресвятая Богородица своими устами, своими перстами, своим святым духом!
— …своими устами, своими перстами, своим святым духом… — зачарованно повторила Аленка.
— Или, скажем, лихорадку утишаешь. Ей приказать нужно… — Ворожея вдруг вся подобралась, как кошка у мышиной норы, заслышав шебуршанье, и негромко, но весомо произнесла: — Тут тебе не быть! Червоной крови не пить с порожденного, молитвенного, крещенного раба Божия! Во веки веков! Аминь!
Вдруг она усмехнулась Аленке.
— Вот то и будет замок. Или еще можно совсем по-простому. Скажи — ключ небо, а замок земля. Вот небо с землей твой заговор между собой и замкнут. Или еще — слово мое крепко, аки камень, аминь, аминь, аминь. Ну да ладно, с чего мне тебя уму-разуму учить? Что далее сотворила?
Аленка не сразу поняла, что речь зашла о ее неудавшемся заговоре.
— Крест скорее надела, домой побежала…
— И всё?
Аленка кивнула.
— Да явственно же сказано — возьму от двух гор земельки! — возмутилась Никитишна. — Не на перекресток нужно было выходить, а встать ну хоть меж двух холмиков. Земли две пясточки с них взять, смешать, воду на той земле три дня настаивать и той водой молодца напоить! Какая только дуреха тебя так скверно научила?
— У нее-то получалось! — обиженно пискнула Аленка.
— А у тебя вот не получилось. Тут еще и злость много значит. Когда наговариваешь на питье или на еду, злиться надобно…
За неимением еды Никитишна возложила руки на ступку и заговорила с тихой, от слова к слову растущей яростью:
— Выйду я на широку улицу, спущусь под круту гору, возьму от двух гор земельки. Как гора с горой не сходится, гора с горой не сдвигается, так же бы раб Божий Петр с рабой Божьей Анной не сходился, не сдвигался! Чтоб он ее возненавидел, не походя, не подступя, разлилась бы его ненависть по всему сердцу, а у ней по телу, на рожество, не могла бы ему ни в чем угодить, опротивела бы ему своей красотой, омерзела бы ему всем телом, чтоб не могла она ему угодить ни днем, ни ночью, ни утром, ни вечером, чтобы он — в покой, она — из покоя, он бы на улицу, она бы с улицы, так бы она ему казалась, как люта медведица!