Страница 4 из 11
Но этот корабль, судя по глубокой осадке, шел издалека. Трюмы таких «круглых кораблей» обычно бывают забиты зерном, рудой, рыбой. На палубах едва увидишь двух-трех мореходов. Здесь же люди повсюду — на палубе, на носу, на корме. Стоят, прижавшись к перилам и друг к другу, сидят на связках канатов, подпирают спинами мачты.
Море изменило цвет, став из бирюзового грязно-серым, как и всюду, где реки приносят в дань Посейдону свои мутные воды. Мерно поднимались и опускались весла, судно рывками двигалось к песчаному берегу.
— Вот и она, Остия! — воскликнул человек лет тридцати пяти, обратив к соседу огромные горящие глаза.
— Скажи лучше «пасть», Телекл! — отозвался сосед с улыбкой.
— Откуда ты это взял, Полибий?
— Потому что на языке ромеев «Остия» — устье, уста. Но поскольку слово «уста» подходят Риму не больше, чем волку красноречие, я употребил слово «пасть».
— Выходит, Рим открыл свою пасть, чтобы нас проглотить. — усмехнулся Телекл. — Одно утешение, что мы с тобой будем вместе. В конце концов и здесь можно найти дело. Вспомни, Филипп, отец Александра, тоже был заложником.
— Мы не заложники. Мы изгнанники. Рим взял нас к себе. На родине мы для него опаснее, чем здесь.
Полибий стиснул кулак и ударил им по мачте с такой силой, что она загудела.
— Я вспомнил кулачный бой у нас в Мегалополе. Бились двое: один — здоровяк, другой на вид тщедушный и жалкий. Их жребий свел. Слышу, как мой сосед сам с собой рассуждает: «Бедняга! Сейчас тебя сплющат в лепешку». И впрямь! Стал здоровяк тщедушного колошматить. Я глаза прикрыл, чтобы смертоубийства не видеть. Но тщедушный дождался, пока здоровяк выдохнется, и начал! Один удар точней другого. И здоровяк свалился, как мешок с песком. Что тут было! Все десять тысяч зрителей встали. И я среди них!
— Перестань! Ты знаешь мое отношение к этим грубым зрелищам. Я и сам не был на палестре[14], и своего Критолая туда не пускал.
— Кулачный бой я к примеру привел, — перебил Полибий. — Семнадцать лет Рим с Ганнибалом воевал. А эллины наблюдали: «Пусть себе колошматят друг друга, лишь бы нас не трогали!» Рим устоял в смертельной схватке, а потом за Македонию принялся. Вот тут уж эллины наблюдали с интересом: ведь не было для них врага страшнее Македонии. И когда Рим Филиппа Македонского на лопатки положил, Эллада ликовала, вообразив, что обрела свободу. А Рим уже с Сирией схватился: кто кого? Один удар — и Антиох упал на колени. Это случилось на наших глазах. Ты помнишь? Кто молчал, а кто по привычке пел хвалу сильнейшему. И тут-то в драку вступил Персей, сын Филиппа. Тогда считалось безумием задевать Рим. И что же? Не ромеи били Персея, а Персей ромеев! Удар! Еще удар! И нам, глупцам, казалось, что в Персея вселился дух Александра.
— Да! Да! — горячо подхватил Телекл. — Мы, коринфяне, ликовали, хотя для нас македоняне как кость в горле.
— Персею, — продолжал Полибий, — кое-кто помощь обещал, а кто-то тайком и послал. Заколебались самые верные друзья Рима. Но вот Пидна[15]. Я бы ее пигмой[16] назвал, ибо ромеи вот такой кулак показали.
Полибий поднял кулак и потряс им над головой.
— Не только македонянам, но и нам, эллинам. И все на место стало. Начали ромеи расправу чинить. Кому голова прочь! Кого в оковы и на помост, а таких, как мы с тобой, к себе на исправление. Ибо политика — не кулачный бой, где двое бьются, а остальные глазеют!
— Я не перестаю тебе удивляться, Полибий! В нескольких фразах ты обрисовал историю наших полувековых ошибок и заблуждений.
— А что пользы? Скифы говорят: «После драки кулаками не машут».
— Смотри! На берегу один с трубой, а другой со свитком.
— То, что ты назвал трубой, конус для усиления голоса.
Корабль, развернувшись, подходил к причалу правым бортом. Гребцы убирали весла. Матросы бросили на берег канаты. И вот уже изгнанники спускаются по сходням, таща на плечах поклажу.
— Ого! Сколько нас! — воскликнул Телекл, глядя на заполнявшуюся площадь.
— Набили, как яму соленой кефалью! — откликнулся Полибий.
Глашатай поднес руку с конусом ко рту, и площадь заполнилась мощными звуками:
— Ахейцы! Сенат и римский народ постановили разместить вас в разных городах Италии. Сейчас я назову города, предназначенные для вашего пребывания. В каждом дозволено жить по двое, по трое.
Альба Фуцинская, Арреций, Больсенна, Волатерры, Ветулония, Вульчи, Кортона, Мурганция, Мутина, Окрикул, Перузия, Рузеллы…
— Тебе что-нибудь говорят эти варварские названия? — спросил Телекл, не дождавшись конца чтения.
Полибий дернул плечами.
— Удивляюсь, откуда у них столько жалких городов.
— На каком же нам остановиться? — В голосе Телекла звучала озабоченность. — Бывают города на гиблых местах.
— Придется положиться на слух. В имени Больсенна звучит что-то коварное, затягивающее. Кортона — каркает. Перузия сулит скорую смерть. Может быть, выбрать ее, чтобы не мучиться?
— Тебя ли я слышу! — воскликнул Телекл.
— Остается Альба Фуцинская. Первую часть этого названия я могу истолковать как «белая».
— Ты прав! Снежные горы здесь называются Альпами.
— Вот-вот! Высота, белизна! Возьмем этот город.
— Возьмем! И побыстрее, пока он не приглянулся другим.
Мимо растерявшихся людей Полибий и Телекл прошли к писцу, восседавшему на стуле.
— Выбрали? — спросил тот по-эллински.
— Нам Альбу Фуцинскую, — проговорил Телекл.
— Можно и Альбу! Назови свое имя.
— Телекл, сын Филодама.
Писец долго искал в свитке имя «Телекл» и, отыскав его, что-то написал в другом свитке напротив первого города.
Не поднимая головы, он обратился к Полибию:
— А ты?
— Полибий, сын Ликорты.
Писец отложил свиток и произнес торжественно:
— Для тебя, Полибий, свое назначение. Там твоя повозка. Тебя отвезут к месту.
— Но мы хотим вдвоем! — воскликнул Полибий. — Глашатай объявил по двое и по трое.
— Кому вдвоем и втроем, — проговорил писец, отчеканивая каждое слово, — а тебе одному. И слово «хотим» надо было дома оставить, Полибий, сын Ликорты!
— Я останусь один! — воскликнул Телекл. — Один на чужбине, в какой-то проклятой богами Альбе! И мой Критолай не сможет отыскать моей могилы!
— А где буду я? — угрюмо протянул Полибий. — Может быть, меня отделили потому, что я гиппарх[17] и нуждаюсь в особо строгом надзоре?
Они обнялись и долго стояли, не в силах оторваться друг от друга.
Филоник и Андриск
По кривой римской улочке шли двое — плотный лысый человек в дорожном гиматии с капюшоном и худенький мальчик в рваном хитоне, босой, со светлыми, давно не чесанными волосами.
— Вот так, Андрокл, — проговорил лысый по-гречески. — С этого дня у тебя начинается новая жизнь.
— Меня, господин, зовут Андриском, — буркнул мальчик.
— Как захочу, так и назову, — отозвался лысый без злости. — Ведь ты раб. И еще, — добавил он, почесывая висок мизинцем, — благодари богов, что твой господин — Элий Пет.
Улочка, змеившаяся вверх, начала спускаться под гору. Двухэтажные дома с неизменной лавчонкой на первом этаже сменились лачугами, жалкими и неряшливыми. Пахнуло гнилью. Видимо, неподалеку была городская свалка.
— Куда мы идем, господин Элий? — осмелился спросить Андриск.
Лысый рассмеялся:
— Какой я Элий! Элий — римский сенатор и консул. Стал бы Элий пешком по Риму ходить? Меня зовут Филоником. Я был рабом Элия, как сейчас ты. А моя супруга Гликерия — рабыней, кормилицей его дочурки. Когда та подросла, господин отпустил Гликерию на свободу и меня с ней заодно. У нас денег хватило свое дело завести, мастерскую в Кумах. Туда мы с тобой и идем. Рабов же я на господские деньги покупаю. И товар продаю. Доход с господином пополам, по справедливости. А дом, что в Кумах, господский. Мастерская наша скорняжная. Работа не чистая. Да и кожи не фиалками пахнут. Но на судьбу не жалуюсь.
14
Палестра — в древнегреческих городах место спортивных упражнений и состязаний.
15
Пидна — место разгрома македонской армии в 168 г. до н. э.
16
Пигма — по-гречески «кулак».
17
Гиппарх — начальник конницы, второе по значению должностное лицо в Союзе ахейских городов-государств. Полибий занимал должность гиппарха в 169–168 гг. до н. э. К этому времени ему было немногим более тридцати лет.