Месть из прошлого

– Никогда! – уже всерьез разозлилась я. – Ежу понятно, почему никто не заинтересуется здешними росписями! Если царевича Дмитрия ребенком не убили по приказу коварного Годунова или кого там еще, значит, не существовало в природе Дмитрия-самозванца! Опля – и тонны исторических трудов рассыпаются в прах!

Макс перестал пялиться в небо и резко повернулся к невозмутимо спокойному Александру:

– Сань, а если это правда и сына или внука Ивана Грозного действительно не убили в детстве то… что получается? Его позднейшая канонизация – выдумка православной церкви? А икона ребенка-мученика, святого Дмитрия? Тоже – подделка, выдумка?

– Это не совсем так, Макс, – тихо возразил Александр. – Не совсем. Вспомни, у Ивана Грозного было ДВА сына, старший из которых в детстве утонул. Возможно, его-то и убили? Не зарезали, а «нечаянно» утопили?

Макс только недоверчиво покачал головой и с шумом выдохнул воздух, собираясь что-то сказать, но Александр слегка возвысил голос:

– Икона может изображать не только образ одного мученика, а быть собирательным прообразом многих замученных или невинно убиенных. Сколько детей пострадало во время правительственных переворотов, восстаний, войн, революций? Икона малолетнего погибшего сына или внука Ивана Грозного, сейчас не так важно, какое имя носил он в миру, может олицетворять идею всех погибших детей, понимаешь?

– А почему вы назвали «еретической» икону на портрете Марины, Александр? – припомнилось мне.

– Исходя из самого портрета Марины. В XVI веке в России было не принято писать парсуны с живых цариц или их детей – только иконы. Там не икона. Предполагаю, миниатюрный прижизненный портрет ее малолетнего сына Ивана…

– Вы спросили, Лиза, когда придет время? – продолжил опять спокойным голосом Александр, помолчав. – Оно обязательно придет, когда люди будут готовы услышать, понять и, главное, принять новую правду. На несчастную династию Романовых и так вылит за последнее столетие океан грязи.

Николай I в 1825 году повесил пятерых декабристов за покушение на свою жизнь и еще сто двадцать человек, принимавших участие в заговоре, кстати, отправил на каторгу. 125 человек пострадало за 25 лет правления императора, а его окрестили «кровавым». В революционном ЧК ежедневно на протяжении нескольких недель расстреливали по 500 человек, включая женщин, стариков и детей. Но исполнителей почему-то называли людьми с «горячим сердцем» и «чистыми руками».

Жену Николая II, царицу Александру, обвиняли в любовных связях и рисовали отвратительные карикатуры. Никто сегодня не помнит, что она работала во время Первой мировой войны обыкновенной сестрой милосердия. А ведь Александра сильно болела: ревматические боли, хроническая болезнь сердца, часто посещавшие удушья и невралгия лицевого нерва, пять беременностей окончательно разрушили ее здоровье. Но современники, да и историки, как глупые попугаи, все твердят и твердят о ее распутной жизни, лености, презрении к простым людям, не имея на то никаких правдивых доказательств! Уверен, даже если бы она была сто раз грешна, ей все простилось – она видела, как убивали и добивали ее детей…

Всем людям свойственно совершать ошибки, но блаженны лишь те, кто готовы принять наказание не только за свои грехи, но и грехи далеких предков…

18. Два Бориса

«…И прошу тебя, боярин, смилостивиться над несчастием отца и явить Божескую добродетель христианина и прислать мне единственное изображение дочери моей, царицы Марины, с внуком в Самбор…» Боярин Суворцев потер уставшие глаза и отложил письмо.

Прошло пять лет после воцарения Михаила Федоровича. Потихоньку воспоминания о казне малыша Ивана стали забываться, хотя нет-нет да и появлялись подметные письма о незаконном правлении нового Московского царя.

Совсем недавно в Варшаву по велению светлейшего собора поехал боярин Григорий Пушкин, чтобы собрать и сжечь все бесчестные книги, где упоминалось о «прозванном» князе, то есть о царе Михаиле Федоровиче Романове, и сделать это надлежало в присутствии царских послов. Кроме того, было приказано всех наборщиков, печатников, владельцев типографий казнить.

Запрещенный портрет Марины лежал у Суворцева в одной из нежилых комнат. Все иконописные изображения ее приговорили к сожжению, но этот портрет уцелел. Суворцеву невозможно было представить, что лик Марины, такой нежный, такой живой на портрете, охватит пламя, и превратится он в пепел. А вместе с ней сгорит и маленький Иван на иконке с левой стороны.

Об Иване вообще думать он не мог. Сразу накатывался камень удушливый на сердце, и начинало оно как пойманный щегол в клетке биться, а Борис Борисыч ртом воздух ловил. А иногда как жаба тяжелая прыгала на сердце и начинала лапой жесткой давить, и тогда боярину не всегда сразу и дух удавалось перевести – задерживал дыхание, боясь острой, рвущей грудь боли…

Суворцев тяжело поднялся и неспешно поехал в Кремлевские палаты.

Всесильный Борис Морозов принял его как всегда, почтительно и спокойно. Взял протянутое ему письмо пана Мнишеха. Хмурясь, прочитал слезную просьбу пана, сложил, бросил на заваленный бумагами стол.

– Зачем письмо привез?

– Хочу отправить портрет Марины к отцу, – признался Суворцев, прижимая вспотевшую ладонь к резво застучавшему сердцу и с трудом переводя дух. – Только людей зря губить не желаю. Есть верные слуги, но если поймают с такой ношей – на дыбу отправят.

– Отправят, – хохотнул Морозов, но проницательные темные глаза не смеялись, оставаясь холодными и внимательными. – Непременно отправят. А на дыбе верные слуги тебя оговорят. Нашим толстосумам только дай повод – такое раздуют, свет станет не мил…

– Борис Иваныч, – тоскливо протянул Суворцев, – сделай милость, отправь ты этот портрет отцу Марины…

– Да, пожалуй, отправлю, – молвил Морозов и легко прошелся по богато убранной комнате, – что один портрет сделать сейчас может?

Дошел до оконца, повернулся на носках, оглядел Суворцева незаметно из-под опущенных век. За пролетевшие пять лет сильно сдал Борис Борисыч. Не раз и не два просил он Морозова отпустить его из Кремля, но тот только шутками отделывался и все про пять пальцев, в кулак крепко сжатых, твердил. Может, и впрямь, пора пришла отпустить на покой помощника?

– Помню, как Марфа все молилась пред иконой Божьей Матери в ссылке, – неожиданно сказал Суворцев, – часами на коленях простаивала, за благополучие сына прося. Говорила: «Если нужна жертва – меня выбери, а от сыночка отклони все несчастия, мне силы на борьбу за него дай, меня наказывай, а на него благость свою пролей»…

– Молитва матери многое может, – согласно вымолвил Морозов, уже в открытую, не таясь, пристально глядя в глаза Суворцеву.

– Сон мне каждую ночь один и тот же снится, – морщась, сквозь силу проталкивал слова, признался Морозову Суворцев, лицо дернулось непроизвольной судорогой, – что тащу малыша к виселице…

– То сон, – быстро и ласково перебил его Морозов, и Суворцев понял, что и того жгут воспоминания о злодействе давнем. – Ты прости, Борис Борисыч, о снах некогда толковать мне, дел много…

Вздохнул протяжно боярин Суворцев, поблагодарил всесильного соправителя и покинул Морозовские хоромы. А Борис Иванович долго сидел, уставившись в угол залитой весенним солнцем комнаты и бездумно теребя ухоженную черноволосую бороду.

Ишь ты, Суворцев-то не послушался царского указа, сохранил портрет любимой Маринки, хотя знал: головы можно лишиться за ослушание. Что стоглавый собор приказал? Все иконы заново переписывать, а старые беспощадно сжигать. Дескать, иконописцы совсем законы иконописи забыли, вместо светлых набожных икон еретические парсуны малюют, стыд позабыв.

Уважит Морозов просьбу Суворцева, отошлет портрет в Самбор.

Два дня назад родилась у всесильного московского боярина Бориса Ивановича дочь. Жена, ближние боярыни, няньки да приживалки чуть умом не тронулись от страха – что ожидать от сурового отца? Известно, он сына-первенца ждал, наследника, а тут такой конфуз – девка.