Гнев

— Эй, ты, лягушонок, не дуй так сильно, ветер подымешь!

Не отвечая, Лян сморкался еще громче, отхаркивая песок, набившийся ему в горло. Пулеметчик Тан шутливо заметил:

— Никак, Лян, ты подаешь японцам сигналы своим носом, чтобы они знали, где мы залегли?

Бойцы тихо рассмеялись. Даже командир, который все еще смотрел в бинокль, и тот улыбнулся.

Японская батарея замолкла. Над рекой повисла непривычная, странная, удивительная тишина. Люди вставали, отряхивая с себя песок, ругались тихо, так, чтобы не мешать командиру наблюдать за врагом. У соседних холмов тоже зашевелились бойцы. Тишина удивляла всех своей загадочностью.

Японцы несколько часов подряд дырявили снарядами левый берег реки, не давая китайским войскам навести понтоны и переправиться на правый берег. И вдруг все стихло. Неподвижная тишина, наполнявшая знойный воздух, после неистового треска, рева и грохота казалась необычной, таящей в себе опасные неожиданности. Специальные команды ползком пробрались к понтонам. На берегу лихорадочно заработали саперы.

— Товарищ Лян, — громко сказал командир, — ты должен хорошо знать эти места.

— Очень хорошо знаю, товарищ командир. Всю свою жизнь до войны я прожил здесь неподалеку. — Лян почти вплотную подошел к командиру.

— Посмотри на тот берег и скажи, что там интересного. Тебе ведь хотелось узнать, где противник.

Командир протянул Ляну бинокль. Бойцы с уважением посматривали на Ляна, прижимавшего бинокль к своим глазам с такой силой, словно он хотел вдавить его.

— Ничего нет, товарищ командир, — доложил Лян, — если не считать, что за средним холмом выросли деревья. Еще полгода назад здесь, кроме кустарника, ничего не было.

Командир довольно улыбнулся, шлепнул Ляна по плечу и сказал:

— Вот в этом-то все и дело. В этой местности не должно быть леса, даже если он шестимесячный. Понял?

— Конечно, товарищ командир, здесь лес не может расти. Кругом песок. Ниже по реке — там есть и лес. Но это далеко отсюда. — Лян, довольный беседой с командиром, готов был рассказывать все, что он знал об этих местах.

— Вот что, — прервал его командир — проберись в ложбинку, возьми там коня и разыщи нашу батарею. Она должна быть где-то здесь, неподалеку. Передай эту записку командиру батареи да не забудь рассказать ему про этот молодой лесок. Понял?

Только теперь боец Лян, слушая приказ своего командира, понял, почему этот молодой лесок, так внезапно выросший в песчаных холмах, привлекал к себе столько внимания.

— Ах, ван-ба-дянь![19] — воскликнул он. — Вот оно что!

Лян скрылся из виду, когда японские орудия вновь загрохотали. Воздух наполнился ревом. Японцы хорошо пристрелялись, и их снаряды ложились все ближе и ближе к китайским позициям. Были уже убитые и раненые. Санитары быстро уносили стонущих людей далеко за линию обстрела. Грохот становился нестерпимым. Даже привыкшие к войне старые солдаты зажимали уши с болезненной гримасой на лице.

Воздух беспрерывно вздрагивал от разрывов. Его колебания делались все более ощутимыми и почти видимыми. Массы воздуха, накаленныё солнцем и взрывами, наплывали на бойцов тяжелыми горячими волнами. Солдаты лежали на осыпающейся, дрожащей земле молча, с сосредоточенными лицами. Для них опять наступил беспокойный и томительный отдых, краткая передышка в бою.

Ураганный огонь неприятельской артиллерии приковал их к земле. Бойцы лежали неподвижно, как мертвые. И лишь по команде они оживали, молниеносно перебегая с места на место, когда снаряды начинали ложиться уж очень близко.

Воздух свистел и звенел, словно невидимые маленькие склянки лопались высоко в небе. Земля дрожала. Огненные смерчи прокатывались над головами солдат, зарываясь в песок где-то позади. Люди изнемогали от жары, обливались потом. Никто не смотрел по сторонам. Только командир время от времени вставал на колени и осматривал в бинокль правый берег. К понтонам нельзя было подступиться. Японцы устроили у самого берега реки сплошную огневую завесу. Вода в реке пенилась и булькала, словно закипая. Взрывы выбрасывали далеко на берег огромные массы воды, медленно стекавшей обратно в реку.

— Эти черепахи пойдут скоро в атаку, — сказал пулеметчик Тан. — Я-то уже приметил их повадку. Сперва они целый день поливают, а потом идут собирать урожай.

— Ну что ж, пускай идут. Воды и песку здесь много, всем хватит, — заметил командир.

Разговоры в цепи замолкли. Напряженное ожидание и солнечный зной морили бойцов. Даже когда приползли повара с корзинами еще горячих, вкусно пахнущих пампушек[20], то и тогда солдаты не развеселились. Раздав пищу, повара устало привалились к насыпи. Солдаты ели неохотно, без аппетита. Таи открыл пакетик с сухим вареным рисом, заглянул в него, затем обернулся к маленькому худощавому повару и проворчал:

— А подливку ты по дороге съел, что ли?

— У нас подливка испортилась. Ты у японцев возьми ее, им из Токио привозят специально. У них подливка хорошая!

Шутка повара рассмешила солдат.

— Они уже нам подлили, — буркнул кто-то в цепи.

Тан отвернулся, нехотя проглотил комки сухого риса и опять улегся на насыпи. Чуть высунув голову, он смотрел вперед, через реку, на далекие холмы правого берега. Там, за холмами, прошла почти вся его жизнь. Он смотрел вперед, щуря глаза в сторону своей родной деревни. Но деревня была далеко-далеко, у Синего озера, и перед глазами его проплывала в туманной дымке кривая деревенская улица, тенистый берег озера, маленький домик его родителей, шумная толпа крестьян у дома деревенского старосты, громкие, задорные песни девушек и юношей. Это был день проводов молодых солдат в армию…

Тан протер глаза, и впереди опять потекли в знойном мареве холмы, холмы, песок, песок… Там, за холмами, остался его родной дом, семья. Теперь там засели японцы. Уцелел ли кто-нибудь?

Японская батарея неистовствовала попрежнему. Огненный диск солнца кренился к закату. Менаду холмами на правом берегу показались японские солдаты. Они двигались медленно, осторожно переползая от укрытия к укрытию.

Китайцы не стреляли. Не стреляли они по многим причинам: и потому, что неприятель был еще далеко, и потому, что японцев надо было бы ошпарить шрапнелью, а батарея где-то безнадежно застряла. И солдаты лежали в укрытиях бессильные, но одержимые яростью.

Эти люди не боялись врага, они ждали его нетерпеливо. И будь на то их собственная воля, они бросились бы через реку вплавь — лишь бы достать ненавистных, смертельных врагов, вгрызться в их глотки. Но бойцов сдерживала воля командира, железная дисциплина. И они лежали неподвижно, не спуская глаз с ползущих японских цепей. Эти люди прошли отличную военную школу, которой так славится Восьмая народно-революционная армия. Они хорошо понимали, что наступление пехоты должно быть поддержано артиллерией. Поддержано и подготовлено. А батарея, которой командует молодой Сун, где-то застряла…

Командир спокойно наблюдает в бинокль движение японских войск. Иногда он вытаскивает из своей маленькой полевой сумки серую потрепанную тетрадь, что-то торопливо записывает в нее и опять смотрит, как к правому берегу ползут японцы.

Тан подтягивает свой пулемет к гребню холма, устанавливает его, заботливо прикрывает отверстие дула курткой. Он поворачивает голову к командиру, встречает его взгляд, как бы оправдываясь, кричит:

— Чтобы не набивался песок! — и оправляет куртку на пулемете.

В грохоте разрывов командир не слышит его, но понимающе кивает головой. И когда Тан опять поворачивает голову и вопросительно смотрит на него, командир кричит ему:

— Они еще далеко!

И Тан отлично понимает слова командира, хотя и не слышит их.

Когда лошади окончательно выбились из сил, командир батареи Сун приказал рубить постромки. Ничего другого нельзя было предпринять. Лошадей загнали, и сейчас они, обессиленные, мокрые от пота, с мордами, покрытыми хлопьями снежной пены, слегка покачивались на дрожащих ногах. Сун в душе проклинал артиллерийский парк, интендантство и все остальное на свете. Ему, молодому командиру, точно нарочно подсунули маленьких, слабых лошадок, не пригодных для работы в батарее.

19

«Ван-ба-дянь» («черепашье яйцо») — ругательство по-китайски.

20

Пампушка — хлебец.