Страница 20 из 141
Таков образ, который создали во времена ильханов. С историческим Баязидом Бистами это, конечно, имеет мало общего, даже если и сложилось из определенных ранних преданий о нем35. Уже аль-Джунаид (ум. 910), ранее возглавлявший багдадскую школу суфизма, основанного на полном и сомнительном выполнении шариата, согласился, что поколение, следующее после Бистами, рассказывало очень много противоречивого об этом человеке и его словах. Джунаид обобщил некоторые высказывания Бистами, среди них одно, которое должен был воспринимать особенно оскорбительно суннитский мусульманин, сведущий в догматике. «Однажды Господь поднял меня к себе и поставил перед собой. «О Баязид, мои творения хотели бы видеть тебя», — говорил он, на что я ответил: «Одень меня в твое совершенство, наполни меня твоим «Я», возвысь меня до твоей исключительности, на что твои творения, когда они меня увидят, воскликнут: «Тебя мы видели!» Так как это должен быть ты, не я хочу быть там!» Эта просьба, говорит аль-Джунайд, показала Бистами как искателя, который уже далеко шагнул по пути к подлинной вере в единого Бога, но цели еще не достиг36. Такое толкование хочет в цитируемых словах видеть не больше, чем смелое описание отрезка той тропы, по которому прошло бесконечное количество суфитов и который должен привести через многие определенные в своем своеобразии степени наконец к полному самоотречению странника, к его растворению в поразительном обозрении Бога. Другими словами, аль-Джунаид хотел бы спасти своими разъяснениями Бистами для суннитского суфизма.
Все же очевидно, что изречения Бистами содержат мысли, выходящие за рамки правоверного суфизма, связанного с шариатом, которые поэтому стремятся скрыть. В одиннадцатом веке, однако, они проложили себе дорогу. Баязид Бистами теперь был в почете, при жизни он стал «аргументом Бога» по отношению к созданиям. Именно Бог послал Пророка не только в определенное время мировой истории, чтобы провозгласить людям свои законы и открыть им этим путь к спасению от пламени преисподней. Нет, он никогда не оставляет свою землю без указания на более высокий, приносящий исцеление порядок, который поручил осуществить людям. Все снова и снова грешат они против божьего закона, но в день суда они должны будут держать отчет перед своим создателем, и отговорки, что они ничего не знали о законе божьем, не будут услышаны — благодаря тем мужам, которые жили как его неопровержимый аргумент во все времена среди грешных масс. Это представление возникло в раннем шиизме, который указал имамам их роль37. Теперь, в период быстро распространяющегося почитания святых, это представление будет перенесено на них, а значит, и часть исламского смирения особого рода, которое больше уже нелья определить как специфично суннитское или шиитское.
Баязид Бистами, «аргумент Бога», узнает непосредственную близость к нему. Дух Баязида возносится над семью небесами, рай и ад лежат у его ног, но они не могут притянуть к себе его взгляды, так как они свободны теперь от пелены (завесы), которую образует мир феноменов. Он видит только Всевышнего и узнает, глубоко потрясенный, что это он и есть! «О Боже, в моем «Я» я же никогда не смогу достичь тебя, не смогу уйти от моего собственного «я». Что мне делать?» И Бог отвечает: «Баязид, ты должен отрешиться от своего «я», следуя за моим любимым пророком Мухаммедом!»38 Здесь, пожалуй, впервые говорится о путешествии на небеса Баязида Бистами. Конечно, речь идет еще о самоотречении с целью в совершенстве познать Бога. Но речь идет также и о непосредственном узнавании Бога, которое нельзя получить выполнением и перевыполнением шариата и в котором, согласно учению суннитов, вообще отказано людям. Легенда о путешествии в небеса пророка Мухаммеда стала уже тогда, в одиннадцатом веке, достоянием мусульман. Наш источник старается найти отличие от такого же путешествия Баязида. У Пророка это происходило на телесном уровне, у святого — только на духовном. Если святые попадают в состояние экстаза и упоения, то они удаляются сами по себе и через спиритическую лестницу, уходят в близость к Богу. Когда они возвращаются в трезвое состояние, то тот опыт (события) запечатлевается в их уме39. Так святые становятся провозвестниками потустороннего, скрытого.
Существует один, может быть, относящийся уже к одиннадцатому веку рассказ о небесном путешествии Баязида Бистами, в котором суфистские идеалы, как их понимал аль-Джунаид и как они еще ощутимы в только что названной версии, отступают на задний план. Об отбрасывании своего «я» больше нет речи. Баязид во сне поднимается через семь небес, одно великолепнее другого, каждое заманивает все большими искушениями, у каждого на службе более могущественный ангел, и каждое «предлагало мне столько власти, что любой потерял бы дар речи. При всем при этом, однако, я знал, что Он этим меня испытывает, и я ответил: «Всемогущий! Не к тому, что ты мне предлагаешь, я стремлюсь!» Когда Бог убедился в честности Баязида, он привлек его к себе ближе, чем находится «дух и тело». Рассказ заканчивается тем, что Баязид наталкивается на дух Мухаммеда, и тот поручает ему заставить обпиты мусульман быть более прилежными верующими. Фантастическое приукрашивание путешествия по небу указывает на популяризацию материала. Смысл искушения можно лишь с трудом разобрать в банальном финале, встрече с Мухаммедом. Это просто средство создании напряженности, путешествие само по себе решающее. Неизвестный автор, который посвятил ему в справочнике о пути в мистический мир главу, добавляет, что знатоки эту формулировку считают истинной. Есть скрытые знания о божественных делах, которые доступны не каждому и не могут быть переданы путем доводов и доказательств невеждам40. Небесное путешествие превращается в событие, недоступное разуму, но возможное как результат мук самоотречения.
Таким образом, становится понятным, что тайфурие, направление внутри суфизма, которое видело в Баязиде своего прародителя, наталкивается на острую критику, даже на отказ у поборников мистической тропы, важнейшими признаками которой были трезвость и усердие в шариате. Опьянение и экстаз характеризуют тайфуриев. Но ни те, ни другие ничего не могут получить через кастовость; это можно только симулировать, а это идолопоклонство, возражают критики. «Опьянение означает состояние самоотречения, тогда как в действительности собственные атрибуты продолжают существовать. Трезвость — это видение продолжения существования, в то время как атрибуты уничтожены». Объяснение никогда не может быть шагом к исчезновению, так как оно означает увеличение атрибутов человека; следовательно, он остается без истинного познания Бога41.
Сомнения суфиев, запечатленные мужами, такими как аль-Джунаид, по поводу направления, противоречащего старым идеалам, основывающегося на учении Баязида Бистами, очевидно, не могли воспрепятствовать тому, что как раз оно все больше распространялось в исламском мире. Именно оно было более популярным; оно отказывалось от того самоистязающего формализма шариата, который мог быть только делом ученых-законников; они обозревали сильное, почти неизмеримое количество казуистических определений, на которые стоило обратить внимание, и сумели применить их к бесчисленным жизненным событиям. Чтобы воздать должное всем мыслимым определениям и указаниям, необразованные должны были бы постоянно подстраховываться советом тех специалистов — и как бы это могло случиться, тем более в незначительных местечках, в которых, как мы должны предположить, никто не мог бы дать необходимые разъяснения. Сомнительная законопослушность и родственный ей суфизм скорее дело образованных слоев городов42, но верой святых и восторженных он вряд ли мог быть43. Случайно ли, что именно учение Баязида все сильнее определяло картину исламской культуры, с тех пор как в переселении на запад среднеазиатских народностей, начавшемся в 1000 году, проходившем волнообразно, большие города Ирана потеряли политический вес, пока, наконец, во время монгольских штурмов под угрозой не оказалось даже их существование? Новые монгольские правители, которые сами не были горожанами, смогли привлечь некоторых представителей исламской образованной элиты; но ислам, который встречал их в никогда не кончающихся походах, должно быть, имел другие устремления.