Блеск и будни

Лиза сказала Люсьену, что ее зовут Аделаида Маркхэм. Вымышленное имя «Чарли» она заменила на другой псевдоним. Лиза все еще, даже во Франции, со страхом думала о полиции.

Через минуту Люсьен подошел к двери и выглянул из нее. То, что он увидел, встревожило его. Луи Наполеон, император Франции, чьи любовные похождения стали поводом для грязных шуток всей Европы, стоял рядом с Лизой и разговаривал с ней приглушенным голосом, пальцами правой руки подкручивая свои усы. Император был ниже Лизы ростом, непривлекательный человек с непропорционально для своего туловища большой головой, с выдающимся брюшком. Но Люсьен знал, что если тот завлечет эту красивую английскую манекенщицу себе в постель, а Евгения узнает об этом, то его бизнесу с императрицей придет конец.

— Аделаида, — тихо позвал он.

Лиза, одетая в захватывающее дух белое бальное платье, украшенное гирляндами розовых бантов, взглянула на него. Потом сделала реверанс императору и поспешила к Люсьену.

Луи Наполеон погладил свою козлиную бородку, которую стали называть в его честь «императорской». Когда Лиза скрылась в кабинете Евгении, император начал строить планы о том, как затащить эту английскую красотку в свою императорскую постель.

Джек Рандольф Кавана посмотрел в зеркало, и ему понравилось увиденное. Этот хозяин плантации в Виргинии, двадцати девяти лет от роду, выглядел очень миловидно. Он знал это и этим восторгался. Кудрявые от природы каштановые волосы, голубые глаза со стальным оттенком и пушистые усы, которые, как ему казалось, придавали ему лихой вид главаря банды. Сегодня ему хотелось выглядеть особенно лихим, потому что он отправлялся на бал во дворце Тюильри. Приглашение туда он получил через знакомого американца, доктора Гарри Эванса, который работал дантистом императора. Влияние доктора Эванса при дворе было значительным, поскольку зубы Наполеона III были на редкость скверными.

Джек, как его называли попросту, поправил белый галстук, еще раз махнул щеткой по широким плечам своего фрака, потом взял шляпу и белый плащ с шелковой подкладкой. Надев их, он вышел из номера гостиницы «Гранд Отель дю Лувр», самого шикарного нового отеля Парижа, где каждая ночь обходилась ему в двенадцать франков, и начал спускаться в вестибюль. Джеку Кавана принадлежало пять тысяч акров отличной земли в Виргинии. А также триста рабов. Выращивал он главным образом табак, но богачом стал благодаря ловкости своих спекуляций на бирже. Он нажил состояние на железнодорожных акциях, приносивших ему ежегодный доход в сто тысяч долларов — огромные деньги в 1856 году, когда покупательная способность одного доллара была, возможно, в двадцать раз выше, чем стала потом. Джек был одним из богатейших людей американского Юга, и ему нравилось шиковать. В Париж, город с самой «нелестной» репутацией в мире, он приехал впервые и питал большие надежды, что встретит здесь одну из тех прекрасных куртизанок, о которой говорит весь город. Доктор Эванс предупредил его, что шикарных потаскух ко двору не пускают, но что новая любовь императора, английская девушка по имени Аделаида Маркхэм, в этот вечер будет присутствовать в Тюильри. Джек хотел все это увидеть. Его также подзуживало желание завоевать кого-нибудь.

Он взял экипаж прямо у гостиницы и отправился во дворец. Париж находился в процессе перестройки под руководством энергичного — некоторые говорили деспотичного — префекта Сены, барона Жоржа Османа. Большие участки средневекового Парижа сносились, на слом пошли более двенадцати тысяч жилищ, а на их месте разбили широкие современные бульвары. Парижане вопили от возмущения по поводу такого осквернения их города, хотя наиболее возмущавшиеся не могли не признать преимуществ новой канализации и сноса узких вонючих улиц, рассадников холеры. Для Джека Кавана этот новый, возникавший из руин Париж казался потрясающе прекрасным и беспредельно волнующим. Когда его фиакр приблизился к Арке Карусели, почетному въезду в огромный дворец Тюильри — Букингемский дворец Парижа, выстроенный Катериной Медичи, — молодой плантатор из Виргинии просто опьянел от Парижа.

Лиза Десмонд взяла экземпляр лондонской газеты «Таймс» со стола в парадном зале Люсьена Делорма. После карикатурного наскока на «Чарли» в карете Люсьен больше не проявлял к ней физического интереса, и когда он пригласил ее занять свободную спальню в его холостяцком доме на левом берегу Сены, она согласилась. Это было выгодно. Люсьен, отец которого был богатым биржевым брокером, пользовался денежными средствами родителей. Его двухэтажный дом в приятном и аристократическом квартале старого города по соседству с церквями и монастырями выглядел очаровательно и к тому же располагал небольшим закрытым садиком. Именно здесь Люсьен разрабатывал модели одежды, отдавал их швеям, получавшим гроши за рабский труд. Потом примерял новые фасоны на Лизе. Такая работа казалась ей интересной и, что важнее, безопасной. Прошло уже почти три недели, как она уехала из Англии, и ее беспокойство начало ослабевать. Она наслаждалась фантастическим миром фасонов Люсьена и начинала загораться страстью к его прекрасным одеждам. Ей также доставляло удовольствие видеть восхищение со стороны парижских мужчин — не говоря уже о самом императоре, — потому что человеческое было ей не чуждо. Впервые в жизни она начинала осознавать свою собственную красоту.

Но все омрачало ее раскаяние и чувство вины за смерть отца. Снова и снова она ставила под вопрос правильность своего решения спастись бегством. Хотя в глубине души она понимала, что не виновата в убийстве, с точки зрения закона она, вероятно, была виновна, и ее побег только усугублял ее возможную виновность. Тот факт, что Люсьен заплатил за поддельный паспорт на имя Аделаиды Маркхэм, позволивший ей выехать из страны, только ухудшал дело (модельер подозревал, что Лиза не в ладах с законом, но, горя желанием использовать ее в качестве манекенщицы, не стал задавать ей слишком много вопросов). В ее памяти навсегда запечатлелся образ ее дорогого отца, дымящийся труп которого лежал на кровати в коттедже арендатора в ту ужасную ночь. Человек, который всю жизнь посвятил правому делу, был загублен своей греховной дочерью…

Переворачивая страницы газеты «Таймс» (Люсьен, как и многие другие щеголеватые французы, слыл англофилом и подписывался на лондонскую газету, чтобы не отставать от моды), она увидела заголовок: «Лорд Понтефракт венчается с леди Сибил Хардвик». Ее затрясло, когда она начала читать:

«Третий граф Понтефракт, унаследовавший две недели назад этот титул после сенсационного убийства его деда, второго графа, в Понтефракт Холле, Йоркшир, удивил графство женитьбой на леди Сибил Хардвик, состоявшейся вчера в Неттлфилд Холле. Непристойная торопливость новобрачных вызвана необходимостью отъезда лорда Понтефракта в Индию на пароходе «Звезда Востока». Новый граф, бывший Адам Торн, поклялся разыскать второго индуса — убийцу своего деда и предать его суду. Полагают, что двое мужчин, один из которых был убит на территории Понтефракт Холла, являются фанатиками из секты, поклоняющейся индусской богине Кали. Новая графиня Понтефракт — дочь графа и графини Неттлфилд…»

— Аделаида, ты готова?

Она обернулась и увидела, что ее хозяин торопливо спускается по лестнице из своей спальни. Люсьен был изящного телосложения, на два дюйма ниже Лизы, но в своем великолепно сшитом вечернем одеянии он все же выглядел элегантно, а в Париже за элегантность прощалось многое.

У подножия лестницы он остановился.

— Что случилось? Почему ты плачешь?

— Это… ничего. — Она положила «Таймс» опять на стол и, зарыдав, упала в кресло. «Адам, — думала она. — Моя любовь, мой рыцарь, весь мир… и он женился на ком-то другом. А я вынашиваю его ребенка… что же мне делать?»

— Перестань плакать! Сейчас же перестань! Ты испортишь платье.

Люсьен подошел к ней и затопал ногами.

— Отстаньте от меня с вашим платьем, — всхлипывала она. — Я не могу пойти на бал. Мне хочется умереть. — Она закрыла лицо руками.