Страница 41 из 126
Тогда он сорвал каску с головы и начал, задыхаясь от спешки и отчаяния, рыть яму. Он решил закопаться. Если растянуть над ямой шинель, с обеих сторон вдеть колышки в петли, да еще подпереть ее двумя-тремя палочками, потом насыпать на нее выкопанной земли, остальную подгрести к краям углубления, затем, уже спрыгнув в яму, осторожно втянуть туда и шинель, то можно, на худой конец, несколько часов продержаться под землей. Лицо надо приложить к внутреннему отверстию рукава, и тогда рукав будет служить воздушным шлангом. Для осуществления этого плана нужны только несколько палочек, ну да уж где-нибудь они сыщутся… Сантиметр за сантиметром закапывает себя беглец, напряженно следит за тем, чтобы светлая песчаная земля, которую он теперь выбрасывает из ямы, не легла бы на пашню. Он ссыпает ее на узкую полоску невспаханной земли. Нельзя, чтобы виднелось светлое пятно. Несколько полных касок песчаной земли придется унести и высыпать в канаву или на дорогу, чтобы не образовался холмик. Как-никак, а телу ведь нужно место. Но сначала надо закопаться на локоть, точно на локоть, от кончиков вытянутых пальцев до сгиба руки. И останавливаться сейчас нельзя, хотя пальцы немеют и пот жжет глаза не хуже чем соляная кислота. Прежде чем рассеется туман и коршун сможет разглядеть его, все должно быть закончено.
Внезапно что-то как магнитом притягивает его взгляд, он поднимает глаза и видит две фигуры так близко, что можно добросить до них комком земли, они стоят и рассматривают его. Он стонет, словно когти уже впились в его затылок, но все-таки видит перед собой человеческие лица, не ружейные дула. Он выпрямляется. Фигуры движутся к нему. Двое мужчин, один постарше, коренастый, с выпяченными губами и темными усиками над ними, другой помоложе, сухопарый, на полголовы выше своего спутника, с узким лицом и большим, задорно торчащим носом. Шея его по-модному повязана шерстяным шарфом. На них бурые, простреленные шинели, застиранные пилотки, через плечо перекинуты вещевые мешки, смахивающие на переметные сумы. Это французы, военнопленные или иностранные рабочие. Они оба улыбаются. Старший на ладони протягивает человеку в яме с черным лицом и сверкающими белками мелко нарезанный табак.
— Закурим, капрал?
Хагедорн выпрямляется в яме, протягивает руку ладонью кверху, на которую тот высыпает табак, пытается улыбнуться. Он не знает, что ему делать с табаком без бумаги, но берет его и говорит «мерси», чтобы те знали— он не враг. Тот, что помоложе, молчаливо ухмыляется и декламирует немецкий стишок, который метит в курильщиков, но на этот раз звучит не насмешливо:
И при этом протягивает, капралу листок курительной бумаги. Тот говорит:
— Мерси, камрад, — в первый раз в жизни говорит «камрад» французу.
Но пальцы его сведены, как в судороге. Он не в состоянии скрутить сигарету.
— Дай сюда, — говорит молодой француз, делает закрутку и дает немцу лизнуть бумагу.
Французы и себе свертывают закрутки. У старшего неуклюжая зажигалка, которую он смастерил из двадцатимиллиметровой гильзы. Слабый ее огонек сильно коптит.
— Война конец, — говорит старший.
— Германия проиграла, — улыбаясь, вторит ему другой.
Измученный Хагедорн кивает, спрашивает:
— Куда вы держите путь?
— Куда? Наверно, туда же, куда и ты. Ты убежал из своей части?
Хагедорн опять утвердительно кивает.
— Но здесь много, очень много солдат. И СС, oh, dangereux![7]
— А вы? Для вас не dangereux? — спрашивает Хагедорн.
Молодого вдруг прорвало:
— Мы работали в шахте, и там рухнула драга. Одни немцы говорят: «Саботаж! Французы!» Другие немцы говорят: «Нет саботаж! Нет французы!» Рельсы клали на морозе. Теперь весна. Ждать, пока придет гестапо и скажет, кто? Пойдем лучше навестим nos camarades[8] в лагере номер один, в главном то есть. Пропуск нам раздобыли, понял?
Как было ему понять? Хагедорн покачал головой.
— Есть разные немцы, — намекнул старший.
Хагедорн вылез из ямы, рукавом обтер лицо, спросил несколько неуверенно:
— Хотите вы мне помочь?
— Что сделать?
— Засыпать меня вон той землей.
— Mon Dieu![9]
— Куда мне деваться? Вы сами говорите, везде солдаты и эсэсовцы.
— В лагерь с нами ему нельзя, — заметил молодой. Многие наши товарищи ненавидят немцев. Нас-то спрячут…
— Allez, Robert[10],—старший толкнул молодого в Сок и сказал, обернувшись к Хагедорну: — Я знал одного камрада, семь или восемь часов сидел засыпан под Нанси. И опять живет дома с женой. Через семь, восемь часов конец. Allez! Мы помогаем…
Военнопленные, беглые французы, помогли беглому немецкому унтер-офицеру укрыться под землей. Они все сделали обстоятельно и осторожно. Пожилой шилом своего перочинного ножа пробуравил дыры в коробке противогаза Хагедорна, далее они по всем правилам искусства соорудили из него воздушный резервуар и все прикрыли гнилой соломой. Они заставили немца выпить водки, прежде чем он залег в яму, и обвязали его но талин шерстяным шарфом, который снял с себя молодой, чтобы тот не застудил почки. Под конец они разбросали большие комья земли и придали прежний вид развороченной борозде. Когда все было сделано, пожилой крикнул в отдушину Хегедорну, чтобы он думал о девушке, тот, что под Нанси семь или восемь часов пролежал в земле, тоже неотступно думал о своей madame. И еще надо все время шевелить пальцами на руках и ногах для кровообращения…
— И еще, приятель, думай о raison[11] всего этого, — добавил молодой. Затем, пожелав немцу «bo
Лежать здесь еще не самое худшее, думал Хагедорн, самое худшее — знать, что ты один как перст, всеми оставленный… Но вот есть же на свете товарищи…
В тот же самый час, когда в третий раз прокричали петухи этого утра, на опушке ольхового леска немцы закопали в землю Герберта Фольмера и еще двадцать семь других немцев, скованных в цепочку ручными кандалами, которые на заре дня своей свободы были расстреляны командой особого назначения.
Они даже не допросили еще раз Герберта Фольмера. Без задержки в Эберштедте он был отвезен в окружную тюрьму. Там они провели его в обитую войлоком комнату, со звуконепроницаемыми дверьми, где на табуретке стоял мощный осветительный прибор из тех, что применяются в театре, но не усадили его на это лобное место. Эсэсовский офицер с бледно-серым прыщавым лицом, до войны игравший героев-любовников в провинциальных театрах самого последнего разбора, бегло заглянув в дело, как Цезарь, опустил книзу большой палец, головой указав на тюремный двор за окном. У этого серо-бледного профоса глаза были красные, как у кролика, а от его черного мундира разило винным перегаром и блевотиной. Вчера в подвале тюрьмы были расстреляны одиннадцать женщин-шпиков, так называемых «носительниц тайн». Среди них была и кокоточка, с которой месяц назад сочетался законным браком этот тип в мундире, украшенном мертвой головой.
Внизу в тюремном дворе конвоиры примкнули Герберта Фольмера за цепочку наручников к последнему человеку в живой цепи. Свободной у него оставалась только левая рука. Когда конвой удалился, его сосед сказал:
— Вынь у меня сигарету изо рта и докури.
Фольмер взял сигарету, затянулся и снова воткнул окурок в рот нового своего товарища.
— Как при перевозке рабов, — сказал он, — но далеко они нас не повезут.
Движенье прошло по живой цепи. В середине ее кто-то упал. Со вздернутыми кверху руками, он повис на цепях своих соседей. Они поставили его на ноги. Тот, что стоял рядом с Фольмером, выплюнул окурок, неторопливо поставил свой башмак на еще тлеющую искорку, растоптал ее и проговорил:
7
О, опасно (франц.).
8
Наших товарищей (франц.).
9
Бог мой (франц).
10
Давай, Робер (франц.).
11
Смысле (франц.).
12
Счастливого воскресения (франц.).