Век

Мраморный зал длиной почти двадцать два метра и шириной примерно четырнадцать метров назывался «Сала дель Маппамондо», так как в нем висела старинная карта мира. Высотой в два этажа, он имел и два ряда окон, выходивших на площадь. Декоративные колонны усиливали ощущение величия. В дальнем конце зала гигантский камин завершался огромным треугольником, в центре которого находилась фасция[74] высотой почти два метра, окруженная триумфальным венком. В комнате не было никакой мебели, кроме стола дуче и трех стульев в дальнем углу. Таким образом, все внимание сосредоточивалось на столе и дуче. Стол был чист, на нем стояла средних размеров лампа с полукруглым абажуром, отделанным бахромой. Около стола стоял подсвечник в стиле барокко высотой около четырех с половиной метров. Под столом, под углом сорок пять градусов к большому центральному ковру, лежал восточный ковер меньших размеров. Один угол его загнулся на стену, что вносило единственную легкомысленную деталь в общую, хорошо продуманную картину грандиозности и напыщенности. Тем не менее это действовало на воображение. Пока Фаусто шел по комнате, он поддался чувству величия, которым Муссолини лично отнюдь не обладал.

Фаусто остановился перед столом и вскинул руку в фашистском приветствии. Дуче вскинул руку в ответ, потом вышел из-за стола и пожал Фаусто руку.

— Фаусто, ты знаешь, что я презираю аристократию так же, как она презирает меня. — Голос дуче звучал мелодично. — Но ты, мой друг, заставил меня изменить отношение к этим паразитам. В Италии немного людей, чьи верность и храбрость я ценю больше, чем твои. Тот факт, что княгиня Сильвия является твоей матерью, всегда поражал меня, ибо я знаю, что она ненавидит меня. Присядь, мой друг. Я хочу поговорить с тобой.

Фаусто сел.

— Блассетти уехал из Италии, скатертью дорога! — сказал дуче, садясь за стол. — Ты хорошо справился с моим поручением, и я это ценю. Он писатель с мировым именем — было бы глупо обходиться с ним слишком сурово. Ты прекрасно служишь партии, и пора вознаградить тебя. Фаусто, я назначаю тебя руководителем моей молодежной организации — «Опера национале балилла». Я вручаю тебе будущее Италии.

Это было потрясающее повышение, и ошеломленный Фаусто сказал:

— Дуче, у меня нет слов! Это великая честь для меня.

— Хорошо. Мой секретарь сообщит тебе детали. Детали утомляют меня, Фаусто. Результаты — вот что самое важное.

— Клянусь, что вы получите желаемые результаты, дуче! Могу я задать один вопрос?

— Да?

— Дуче, как вы знаете, семнадцать лет назад мафия убила моего отца. Преступление не было раскрыто — вы знаете, как могущественна была мафия в то время.

— Но я сломал хребет мафии навсегда.

— Совершенно верно, дуче, и это покрыло вас вечной славой. Но мне хотелось бы получить разрешение на допрос дона Чиччо Куча, заключенного недавно в тюрьму. Я убежден, что дон Кучча знает, кто убил моего отца.

Дуче посмотрел на него с любопытством:

— Зачем тебе нужно это знать, после стольких лет? Тот, кто сделал это, возможно, уже умер от старости.

Фаусто дрожал. Неужели эта просьба будет ему стоить благосклонности дуче, его нового замечательного поста?

— Но если он не умер, дуче, у меня есть долг чести, который я должен ему вернуть.

— Ты имеешь в виду, что хочешь отдать его под суд?

— Нет, дуче. Я хочу убить его. На похоронах отца я поклялся сделать это. Теперь, когда я в состоянии его выследить, мне необходимо сдержать свою клятву. Вы даете мне разрешение?

— Другими словами, тебе нужно, чтобы государство обеспечило тебе неприкосновенность, когда ты его убьешь?

Голос дуче звучал зловеще. Фаусто задрожал еще сильнее:

— Да, дуче. Для меня это дело чести.

— Ты идиот! — загремел Муссолини, вскакивая на ноги. — Как ты думаешь, что я делал все последние годы? Я пытался обуздать насилие! Теперь в наших руках власть, и мы должны остановить убийства! Что скажут люди, если человек, который должен стать моральным лидером итальянской молодежи, получит карт-бланш на убийство престарелого мафиозо?

— Людям не надо будет знать...

Муссолини обошел вокруг стола, схватил Фаусто за руку и подвел его к открытым окнам в центре комнаты, выходившим на узкий балкон. Дуче вместе с Фаусто вышел через балконные двери наружу. День был облачный, и площадь Венеции была довольно пустынной.

— Смотри, — дуче раскинул руки широким жестом, — весь Рим лежит у моих ног! Когда я говорю с этого балкона и тысячи людей внизу слушают меня, знаешь ли ты, Фаусто, что я испытываю? Это похоже на секс. Как будто я и итальянский народ — любовники. Это и есть власть, Фаусто, власть — самая потрясающая вещь в жизни. И знаешь, что я думаю, когда сливаюсь в любовном экстазе с народом? О чем мечтаю? Я мечтаю о новом Риме, более великом, чем Древний Рим, о новой Римской империи, более могущественной, чем последняя империя! Фантастическая мечта, правда, Фаусто?

— Да, дуче. Я мечтаю о том же.

— Но чтобы воплотить эту мечту в жизнь, мы должны забыть наши мелкие ссоры, личные междоусобицы, вендетты — это все прошлое, опера-буфф. Вот почему ты должен забыть о своей безумной идее, Фаусто. Ты понял меня?

— Да, дуче.

— Браво!

Дуче хлопнул его по спине, и они вернулись в Сала дель Маппамондо. Фаусто снова вскинул руку.

— Дуче, вы вдохновили меня величием своей мечты! Я понимаю сейчас, что моя семейная честь — ничто по сравнению с честью и славой фашизма!

— Хорошо. — Дуче на секунду умолк, потом понизил голос: — Прежде чем ты уйдешь...

— Да, дуче?

— В конце концов, честь мужчины должна быть защищена. Смерть отца должна быть отомщена. Сколько тебе потребуется времени?

Фаусто был поражен такой быстрой переменой в мыслях дуче.

— Думаю... неделя?

— Превосходно. Представишь мне полный отчет, когда вернешься.

И самый могущественный человек в Италии, если не во всей Европе, направился к своему столу.

ГЛАВА 36

Через два дня после встречи Фаусто с дуче епископ Брешиа, монсеньор Антонио Спада вошел в Ватикан через Арку колоколов и обошел собор Святого Петра сзади, пригибаясь под дождем и ветром, хлеставшим по его зонту. Тони, которому исполнилось тридцать четыре года, не был в Риме уже несколько лет, и возвращение в родной город наполнило его воспоминаниями. Годы служения церкви дали ему ощущение собственной нужности и смысла жизни, на что он и надеялся. А годы жизни в провинциальном городке Брешиа были особенно отрадными. Тем не менее в его романе с церковью были и проблемы. Его раздражала политика Ватикана, которую он расценивал как все более отстающую от времени, в особенности это касалось протестов Ватикана против контроля за рождаемостью.

Работая с бедняками в Брешиа, он видел, как постоянное вынашивание детей обрекает их на еще более глубокую нищету. И хотя разумом он понимал позицию Ватикана, сердцем чувствовал, что церковь не права.

Но со всеми своими оговорками в отношении политики Ватикана он продолжал любить церковь. Поэтому, когда он вошел в Апостольский дворец, ему показалось, будто он возвратился домой. Он прошел по старинным коридорам в кабинет, принадлежавший когда-то его покровителю, кардиналу дель Аква. Его преосвященство умер восемь лет назад в возрасте, считавшемся почтенным даже в Колледже кардиналов, его преемник на посту Государственного секретаря, кардинал Гаспарри, вызвал Тони из Брешиа.

Он не имел представления о том, зачем его вызвали, но, когда узнал, в чем дело, был приятно удивлен.

Княгине Сильвии было за семьдесят, и ее больное сердце давало о себе знать. Прикованная большую часть времени к постели, худая, хрупкая, абсолютно седая, эта бывшая красавица сохранила острый ум и живой интерес к жизни. Ее глаза сияли от восторга, когда сын, сидя у ее кровати, рассказывал ей о своем продвижении в церковной иерархии.

— Так ты возвращаешься в Рим! — воскликнула она. — О, Тони, не могу сказать, как это меня радует. Теперь ты будешь распоряжаться всеми расходами Ватикана! Потрясающе!