Век

Есть, однако, вероятность, что удастся воспользоваться лодкой из тех, что привозят продукты. Охранников с их мизерным жалованьем нетрудно подкупить: несмотря на запрет, заключенные имеют деньги и покупают у охранников все необходимое для жизни. Замбелли об этом знал, как знает и Дорини, но сделать ничего нельзя, разве что увеличить жалованье охранников. В результате заключенные из зажиточных слоев общества живут лучше бедняков. Филлипо убедил меня, что единственное решение этой проблемы — социализм, но, надо признать, его социалистические принципы не мешали ему брать все, что давали богатые родственники. Мне эти принципы тоже не мешают брать деньги у княгини Сильвии...

Как я уже сказал, заключенные покупают у охранников разные нужные вещи, но никто еще не пытался купить у них свободу, главным образом потому, что охранники так же боялись Замбелли, как и мы. Возможно, при Дорини все изменилось, и если я предложу какому-нибудь охраннику огромную сумму, которая сделает его богачом и позволит больше не работать, то, возможно, мне удастся попасть на материк в одной из лодок, доставляющих продукты на Сан-Стефано. Думаю, княгиня Сильвия даст денег. Ей-богу, чего-чего, а денег она жалеть не станет. Она приезжает меня проведать на следующей неделе, предложу ей свой план.

Пока же постараюсь получше узнать Стараче.

Меня воодушевляет жизнь лорда Байрона. Он бросил вызов миру, в котором жил, брал от жизни все и умер молодым, помогая грекам, восставшим против турецких угнетателей. Я хотел бы стать итальянским Байроном (если, конечно, когда-нибудь выберусь отсюда), но, разумеется, не в поэзии. К сожалению, у меня нет к ней таланта.

26 августа 1 892 года.Небольшая удача со Стараче. Ему, как и мне, тридцать один, он тоже родился в крестьянской семье, в окрестностях Гаэты, женат, имеет сына. Как все охранники, живет на острове, так что в каком-то смысле тоже узник. По его словам, его жене Сан-Стефано опротивел, но здесь платят больше, чем Стараче смог бы заработать на материке. К тому же охранникам полагается вполне приличная пенсия, вот почему он продолжает тянуть лямку. Все это я выведал у Стараче, пару раз как бы невзначай разговорившись с ним. В принципе это запрещено, но охранникам скучно так же, как и нам, поэтому они не прочь поболтать. Естественно, надо быть поосмотрительней. Если открыто предложить взятку, то Стараче может донести на меня Дорини, и тогда мне придет конец. Итак, сегодня я осторожно приступил к самому важному. «Чего бы ты пожелал, если бы мог позволить себе все на свете?» — спросил я у Стараче. Пока он думал над ответом, я наблюдал за его симпатичным, типично итальянским, как у меня, лицом. Наконец он сказал: «Есть одна ферма, недалеко от фермы моих родителей, но много лучше. Там больше земли, почва отличная, красивый старый дом на холме, чудесные окрестности. Если бы я смог ее купить, то выращивал бы виноград и жил бы счастливо». — «Звучит здорово, а сколько эта ферма стоит?» Стараче рассмеялся: «Больше, чем у меня есть». — «Понятное дело, — ответил я, — но все же — сколько?» Стараче на минутку задумался, потом произнес: «Думаю, сто тысяч лир». — «Я знаю человека, у которого есть такая сумма», — сказал я, потом улыбнулся и вернулся в кухню, оставив Стараче в дверях. Он проводил меня странным взглядом.

Следующий ход за Стараче.

Ганджи окончательно проникся ко мне дружескими чувствами: вчера вечером сам вызвался связать мне свитер, и я согласился. Бедный старый идиот в тюрьме уже двадцать лет, все, что ему осталось, — это читать, вязать да рвать время от времени зубы. И в конце концов умереть.

Получил письмо от Витторио — это всегда для меня такая радость! Он собирается в следующем месяце жениться на некоей Люсиль Эллиот, племяннице приемного отца. Подумать только, мой маленький Витторио женится! Боже, в это трудно поверить, но я желаю ему счастья. Если у меня выгорит дело со Стараче, возможно, я выберусь отсюда и снова увижу брата. Какое это будет счастье! Мы родились в безрадостном мире, но по крайней мере Витторио удалось в нем пробить себе дорогу.

Интересно, рассказывает ли он американцам, что его брат, хоть и по ложному обвинению, но приговорен к пожизненному заключению за убийство? Наверное, нет, и я не обижаюсь за это на Витторио.

27 августа 1 892 года.Стараче клюнул! Каких-то полчаса назад он поманил меня из кухни наружу, на солнышко, потом закурил сигарету и огляделся вокруг. Кухня выходит прямо в обнесенный высокой стеной двор, в тот момент, как обычно, пустой, однако нас могли заметить часовые на башнях.

— Почисти мне сапоги, — сказал он.

Я понял его намерение: если я буду заниматься какой-нибудь привычной грязной работой, то часовые не обратят на нас внимания. Я быстро принес из кухни тряпку.

— Иди сюда, в тень, — позвал он, отходя от кухонной двери. С неистово бьющимся сердцем я пошел следом. Очевидно, Стараче опасался, что нас услышат другие заключенные, работавшие на кухне. Я встал перед ним на колени и принялся чистить сапоги.

— У кого из твоих знакомых есть сто тысяч лир? — спросил он тихо. — У той женщины, которая тебя каждый месяц навещает? Ее зовут княгиня... Как дальше?

— Дель Аква, — ответил я, старательно начищая сапоги. — Ее муж очень богат, для них сотня тысяч — ничтожная сумма. Если хочешь, я могу попросить княгиню купить тебе ту ферму.

Какое-то мгновение он молчал, судя по всему, напуганный ничуть не меньше, чем я. Если он поможет мне, но его поймают, то он окончит свои дни в тюрьме.

— С чего бы княгине покупать мне ферму? — произнес он наконец.

— В знак расположения.

— К тебе?

— Правильно.

— А какая тебе будет от этого польза?

Ожесточенно тру сапоги.

— Может быть, в ответ ты тоже окажешь мне услугу.

— Какую?

Я перестал чистить и поднял на него глаза.

— Что есть в нашей дыре такого, что стоило бы ста тысяч лир? — спросил я спокойно.

Ответ он знал, но боялся произнести вслух.

— Скажи сам.

У меня пересохло в горле, я с трудом сглотнул. Если он продаст, то меня надолго упрячут в одиночку и выгонят из «образцовых». Значит, придется вернуться в грязные общие камеры, где меня опять прикуют к кому-нибудь цепями, короче, моим небольшим привилегиям придет конец. Я сделал решительный шаг.

— Лодки с провиантом, — прошептал я, — если бы ты спрятал меня на одной из них, княгиня Сильвия купила бы тебе ферму.

О Боже, он клюнул.

— Дай мне все обдумать, — попросил он наконец.

— Она приезжает через два дня, поэтому думай быстрее.

Дочистив его сапоги, я вернулся в кухню. Я далеко не религиозен, но сейчас молюсь, что бы ни было там, наверху.

28 августа 1 892 года.Стараче согласился. Он сказал, что спрячет меня на одной из лодок, если княгиня гарантирует покупку фермы. Теперь дело за этой сорокалетней аристократкой, чья судьба так странно переплелась с моей. Наверное, меня должна мучить совесть, ведь, дав денег на побег преступника, княгиня преступит закон, но моя совесть спокойна. Из-за этой женщины я сюда попал, пусть она и вызволит меня отсюда. Пусть это бессердечно, жестоко, но именно так я чувствую. О других своих чувствах к княгине, благодарности например, предпочитаю не распространяться. Если уж не сама княгиня лично, то ее полный роскоши и блеска мир несет ответственность за то, что я двенадцать лет провел в цепях. Я попрошу у нее деньги без малейших угрызений совести.

Если побег удастся, начну новую жизнь где-нибудь в другой стране, в Америке или Австралии. Если нет — живым сюда не вернусь.

29 августа 1 892 года.Милостивый Боже, не могу поверить: я свободен! СВОБОДЕН! Я смеюсь и плачу... Слезы переполняют глаза, едва могу писать... СВОБОДЕН!

Это случилось меньше двух часов назад... В десять утра тюремная шлюпка, как обычно, доставила княгиню... в одиннадцать, тоже как обычно, меня привели в комнату свиданий. Там, по другую сторону проволочной сетки, стояла элегантная княгиня, выделяясь в толпе посетителей, по большей части крестьянских женщин, которые старались держаться от нее на почтительном расстоянии. Как всегда, она была изумительно хороша, но в выражении ее лица появилось что-то новое. Похоже, она была чем-то взволнована.