Страница 34 из 88
множество пережитых ими впечатлений связало их чувством товарищеской симпатии. Г.
Ткаченко был так добр, что охотно рассказывал мне о своем любимом товарище, хотя из
этих рассказов я узнал, к сожалению, мало нового. «Лицо у Шевченка, — говорил мне г.
Ткаченко, — было не красиво, но выражение его показывало в этом человеке присутствие
великого ума. Когда он говорил с женщинами, лицо его делалось необыкновенно приятным.
Женщины его очень любили. Шевченко не был живописцем и под конец жизни сам сознал
это; впрочем, композитор он был отличный. Исполнение далеко не соответствовало
предначертанному плану, и не раз он плакал, неудачно рисуя картину, отлично им
задуманную. В церкви полтавской военной гимназии есть образ царицы Александры,
рисованный Шевченком; иконостас был заказан в Петербурге в то время, как он был
учеником Академии. Впрочем, это был вечный ученик, вечный труженик, вечный
страдалец».
В 1840 г. Шевченко в первый раз издал сборник своих стихотворений, который сделался
скоро весьма популярным, особенно в Южной Руси. Тогдашняя южнорусская молодежь
заучивала на память стихи Шевченка, которые, кроме изданной книги, расходились по
Южной Руси во множестве тетрадок, с удовольствием переписываемых; альбомы даже
сельских барышень наполнялись стихотворениями Шевченка, рядом с стихотворениями
Пушкина и Лермонтова.
Весьма замечательно то обстоятельство, что иной раз прежде выхода в свет сочинения
Шевченка были уже известны по хуторам Южной Руси. Так, в 1857 году г. Кулиш нашел
поэму «Наймичку» /75/ в затасканном и весьма неправильно исписанном альбоме какой-то
уединенной мечтательницы, а может быть, и веселой подруги целого общества сельских
70
красавиц *. До тех пор г. Кулиш ничего не знал об этой поэме, и самое имя автора ее было
тогда ему не известно.
Такая любовь к Шевченке совершенно понятна: он был выразителем народных чувств и
умел выразить их с неподражаемою простотою и силою.
Поэтому не удивительно, что в Южной Руси существует о Шевченке много рассказов и
анекдотов. В них часто попадается вымысел, но тем не менее они уже важны потому, что
показывают, как относится к поэту народ, на языке которого он писал и к которому с такою
любовью относился. Между тем на такие рассказы и анекдоты биографы Шевченка до сих
пор совершенно не обращали внимания.
* Записки о Южной Руси. — СПб., 1857. — Изд. П. Кулиш. — Т. II.
Е. А. Ганненко
НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ БИОГРАФИИ Т. Г. ШЕВЧЕНКА
(Отрывок)
(С. 74 — 75)
Впервые опубликовано в ж. «Древняя и новая Россия» (1875. — Т. 2. — № 6. — С. 193-196) вместе с
двумя письмами Ф. Л. Ткаченко к Шевченко. Печатается по
первой публикации.
Очерк жизни Шевченка, составленный г. Масловым... — В. П. Маслов. Тарас Григорьевич Шевченко /
Биографический очерк. — М., 1874.
В церкви полтавской военной гимназии есть образ царицы Александры, рисованный Шевченком... —
Оригинал не сохранился. Репродукция образа экспонировалась на Шевченковской выставке в Москве в
1911 году.
...г. Кулиш нашел поэму «Наймичку» в ...альбоме какой-то уединенной мечтательницы... — Мемуарист
повторяет здесь версию, приведенную Кулишом в предисловии к публикации поэмы Шевченко
«Наймичка» в «Записках о Южной Руси» (СПб., 1857. — Т. 2. — С. 149 — 158). Созданная Кулишом
версия дала возможность опубликовать поэму, хотя и без указания фамилии Шевченко, произведения
которого с 1847 года находились под запретом. См. также примечания к воспоминаниям Ф. Г.
Лебединцева.
Г. Н. Честаховский
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Т. Г. ШЕВЧЕНКА
Давно это было, ходили мы с покойным Штернбергом на Смоленское кладбище **
рисовать лопухи — очень уж хорошо они получаются на картине; больно красиво выходит,
особенно, если на переднем плане нарисовать. В те времена мы еще были учениками
71
академии. Бывало, наступит лето, мы встанем пораньше, до восхода солнца, да и побредем
на Смоленское рисовать лопухи, вымокнем все от росы, будто настоящие рыбаки, пока
найдем самые красивые, и тогда уж располагаемся для работы. И рисуем, рисуем пока
солнышко высоко-высоко не поднимется. А как станет посильнее пригревать, тогда уж мы
засунем работы в папки, попрячем в карманы — и давай домой! Да по пути и свернем на
другую тропинку, что за главным проспектом *** начинается, там небольшой деревянный
домишко, в нем жила немочка с дочкой — она, бывало, сварит кофе, мы напьемся,
поблагодарим и уже тогда идем в академию, в наши мастерские, беремся за доброе дело —
строить Спас и острые верхушки возводить, и так часов до трех-четырех, пока не придет
пора обедать. А пообедав, опять рисуем часов до семи, а там, напившись чаю, идем
пошататься на главный проспект или же в гости к знакомым.
** В Петербурге.
*** На Васильевском острове.
Как же прекрасно нам тогда жилось! Что за добрейший и чистый человек был
Штернберг! Боже мой, как вспомню, как замечательно, как весело было дружить с ним!
Гуляем, бывало, по проспекту, и соберется нас целая группа. Договариваемся, куда
направиться, и идем — либо к кому-нибудь из товарищей, либо в академию, в
ма-/76/стерские — провести вечер за беседой, иногда и Брюллов среди нас оказывался...
Милая, искренняя беседа, как море, переливается, золотом горит на солнце, шумит, кипит,
незаметно бежит время в живой и веселой беседе. А иногда садились в лодки и дунем,
бывало, на пустые острова! Раз как-то договорились мы с Брюлловым погулять-порисовать,
да и по чарочке захотелось; на пристани возле академии сели в лодчонку: Брюллов, я,
Штернберг и Михайлов, и поплыли... А день был — не день, а рай божий, ясный, тихий,
веселый... Только трели жаворонка слышны! Перевозчик быстро гнал лодку, доплыли мы до
острова, высадились, дали ему два рубля и отправили домой, я же велел, чтобы он приплыл
за нами к вечеру. Там мы и расположились... И что это за день был золотой! И рисовали и
читали, Брюллов очень любил чтение: бывало, он дома рисует, так непременно кто-нибудь
ему читал, а он слушает и рисует. Или же когда заболеет, лежит в кровати, и обязательно
кто-нибудь должен ему читать. Мы и разговаривали, и пели, и выпили по чарочке, и
закусывали всякой всячиной. И очень веселые были! Вот уже и вечереть стало, и вечер
наступил, а перевозчика — все нет, уж и ночь, а его и не слыхать... Как вдруг, в полночь,
слышим — плеск весел по воде, булькает — это лодка к нашему берегу. . Пристали, оттуда
трое — двое вышли на берег с пакетами, а третий с корзиной в руках. Оказалось — это
наши, они вечером бродили по лесу, на другом берегу и расслышали с того берега наши
голоса, бросились в Петербург, захватили с собой всякого добра на лодку и присоединились
к нам... Ну вот — ночь нам еще светлее стала, сон совсем прогнало... А утром, смотрим —
еще три лодки приплыли с обществом; они прослышали, что мы на вольном раздолье с
Брюлловым пируем, и всей оравой решили присоединиться к нам и присоединились:
привезли с собой повара со всякой снедью и самоварами, и чего там только не было... И
опять такую беседу завели, что и до сих пор икается, как вспомнишь, чего мы там только не
переговорили... Вспомнили, пожалуй, и о том, что еще до Адама бывало! Так мы два дня с
ясным солнышком и две ночи с месяцем светлым, за компанию, пробалагурили, а на третий
домой поплыли — отдыхать. Про перевозчика мы узнали, что он на те два рубля напился и
забыл про нас... Боже, отец родной, как вспомню, что за жизнь была, вольная, молодая,
веселая! Будто солнца свет тучи черные разорвет, душу грустную осветит, сердце радуется,