Страница 25 из 88
которую питал к ней Тарас до последней минуты своей жизни. Умирая, он просил друзей
своих не забывать сестры Ярины.
К тому же времени или, быть может, немного позднейшему относится путешествие
Тараса с сестрой на богомолье в Лебединский монастырь. Об этом сам поэт рассказывал
Сошенку, который однажды поинтересовался узнать, с какого именно времени он стал
думать об украинской старине? Рассказ этот в точности подтвердила и сама сестра.
Лебединский мужской монастырь обращен теперь в приходскую церковь; в двадцатых же
годах, хотя и считался третьестепенным, но пользовался у народа особенным уважением,
так как с этим святым местом соединялось в памяти народной предание о Колиивщине
50
(1768). Живы были еще в то время старики, расска-/53/зывавшие об этом событии как
очевидцы. В Лебедине освятили свои ножи гайдамаки. Был и между монахами старец
весьма словоохотливый, рассказывавший богомольцам кровавую повесть о том, как
гайдамаки покарали своих притеснителей. В толпе богомольцев, окружавших рассказчика,
никто не заметил тогда босоногого хлопчика, с жадностью пожиравшего слова монаха. По
сознанию самого поэта, с этого именно времени заронилась в его душу идея будущих
«Гайдамак».
Давно те минуло, як, мала дитина,
Сирота в ряднині, я колись блукав
Без свити, без хліба по тій Україні,
Де Залізняк, Гонта з свяченим гуляв.
Вероятно, нелюбовь к Тарасу злой мачехи, постоянно его гнавшей, ускорила
поступление его в школу к приходскому дьячку, в «попихачі». Сироту старались сбыть с рук
во что бы то ни стало. О пребывании своем у этого пьяницы поэт довольно обстоятельно
рассказал в своей автобиографии. К этому рассказу можно только прибавить то, что дьячок
часто морил его голодом. Слепая сестра Тараса припрячет, бывало, за обедом кусочек хлеба
и положит на условленном месте в саду. Улучив свободную минуту, мальчик поза плетнями
прокрадывался в сад и, схватив хлеб, убегал в школу, боясь попасться на глаза лютой
мачехи.
Говоря о переходе своем от одного учителя к другому, Тарас не упомянул еще об одном
маляре в с. Стеблеве (Каневского уезда), куда он ходил, кажется, из Лисянки:
Ходив я та плакав, та людей шукав,
Щоб добру навчили...
А потом уже пришел в Тарасовку. После строгого приговора дьячка-хиромантика,
который нашел его ни к чему не годным, ни даже «к шевству, ни бондарству», скрепя
сердце, мальчик возвратился в родное село к брату своему Миките и стал помогать ему в
хозяйстве, едва не сделавшись пастухом ex professo, в чем он находил какую-то прелесть. Но
судьба готовила ему другое поприще.
«Помещику, только-что наследовавшему достояние отца своего, понадобился мальчик, и
оборванный школяр-бродяга попал прямо в тиковую куртку комнатного казачка». По
рассказам Сошенка, Тарас от брата не прямо попал в казачки. Дело было не так. Новому
барину потребовались разного рода дворовые, которых он, как истый аристократ, желал
иметь специально приготовленными к разным надворным должностям: кучера, форейтора,
повара, лакея, конторщика, комнатного живописца * и т. п. Главному управляющему К...му
было предписано набрать из крестьянских детей около дюжины мальчиков, годных к
упомянутым должностям, и представить их в Варшаву (по рассказам других — в Вильно).
* В то время у русских бар было в моде расписывать покои al fresco.
И вот, по одному почерку пера, были взяты у родителей дети (не все же они были
сироты, подобно Тарасу) и приведены в центральное имение помещика, в местечко
Ольшану. В виде опыта, до отправления к барину, их распределили при господском дворе по
разным должно-/54/стям. Наш Тарас попал в поваренки, под команду главного повара-
артиста: стал чистить кастрюли, носить на кухню дрова, выливать помои и проч. В таких
непоэтических занятиях, конечно, он не мог найти ничего сродного с своими природными
51
влечениями, а между тем страсть к картинкам и книжкам не покидала мальчика ни на
минуту. При всяком удобном случае он приобретал за первый попавшийся грош какое-
нибудь произведение суздальской школы у бродячего коробейника, а если было не за что
купить, то, из любви к искусству, иногда покушался на воровство. Приобрев довольно
значительную коллекцию подобных редкостей, он прятался с нею от многочисленной
дворни в саду. В густой чаще деревьев, подальше от дома, он устроил себе род галереи,
наклеив на деревьях свои картинки. Туда Тарас уходил петь песни, рассматривать и
копировать какого-нибудь Соловья-разбойника или Кутузова. За такие упущения по службе
он неоднократно был поколачиваем поваром.
Однажды Тарасу посчастливилось получить целый двугривенный от одного заезжего
господина за вычищенные сапоги. Когда навестил его брат Микита, он ему отдал весь этот
благоприобретенный капитал на дорогу. На проводах его тела в Киеве Микита со слезами на
глазах вспоминал об этом: «Що то за добра душа була! Я таки його бив колись маленьким,
та й здорово бив, а він, покійник, оддав мені посліднє!»
Когда кончилось испытание будущих дворовых, составлен был список с обозначением
качеств и свойств каждого мальчика. Тарас в этом списке был записан годным «на
комнатного живописца». Эта перечневая ведомость, в виде накладной, какая обыкновенно
дается извозчикам, представляющим товары в разные места Российской империи, была
отправлена к барину вместе с его движимою собственностью.
Но, как нам известно, аттестация управляющего не спасла Тараса от тиковой куртки: по
каким-то особенным соображениям помещик повернул его в комнатные казачки. К счастию,
и эта новая должность была лишь временным испытанием; и на этом новом для него
поприще, как и на кухне в Ольшаной, страсть к живописи его не покидала, причинив ему
немало горя. Кочующая жизнь барина по ярмаркам разных западных городов и местечек
чуть ли не в качестве ремонтера окончилась, вероятно, с производством в высший чин, и
Тарас был отдан в науку к комнатному живописцу в Варшаве. Хозяин, заметив в своем
ученике необыкновенные способности к живописи и не будучи в состоянии научить его
ничему хорошему, кроме раскрашивания потолков и стен, а иногда и заборов, был настолько
добросовестен, что, по истечении года, пришедши к барину за условленною платой, прямо
высказал ему, как он понимает крепостного юношу. По совету этого доброго маляра Тарас
был отдан к известному в то время в городе портретисту, потомку знаменитого дамского
живописца екатерининских времен — Лампи. Наблюдая свои интересы, помещик
рассчитал, что из способностей крепостного можно со временем извлечь еще более выгоды,
если он будет порядочным живописцем, и потому вошел в условия с Лампи, который не
принял ученика к себе в дом, а согласился на то, чтобы он был приходящим. Тараса
приодели получше и велели ему ходить на уроки. /55/
В это время он познакомился с одною хорошенькою швеей и впервые сознал и глубоко
почувствовал свое человеческое достоинство. Любовь к этой польке, принадлежавшей к
другой среде, с независимым образом мыслей, имела сильное влияние на его забитую,
загнанную, но глубоко впечатлительную природу. Эта первая привязанность, по сознанию
самого поэта, облагородила его душу, возвысив его в собственных глазах. «Я в первый раз
пришел тогда к мысли, — рассказывал он Сошенку, — отчего и нам, несчастным крепакам,
не быть такими же людьми, как и прочие свободные сословия?» Любовь не обошлась без
жертвы. Коханка Тарасова потребовала от него отречения от родного языка в пользу
польской национальности: в разговоре с ним она другого языка не допускала. Уроки, видно,
шли очень успешно, судя по тому, как говорил он по-польски *. Она немало заботилась об