Страница 8 из 9
— Я буду рад избавиться от этого, — промолвил он. — И больше не давайте мне таких поручений.
Дайсон взял пакет, прихватил свою трость, и холодно кивнув, вышел из магазина. На пороге он обернулся: Расти упал в кресло, краски так и не вернулись на его сведенное судорогой ужаса лицо. Одной рукой он устало прикрывал глаза, и Дайсон, быстрыми шагами удалявшийся от магазина, задумался над тем, какие же тонкие струны он так неосторожно задел своим внезапным вторжением. Он остановил первый же встречный кэб, быстро добрался домой и, запалив лампу и выложив свою добычу на стол, помедлил с минуту, пытаясь отгадать, что же откроется ему сейчас при свете настольной лампы. Он проверил замок на двери, разрезал веревки, слой за слоем развернул коричневую бумагу и добрался наконец до маленькой деревянной шкатулки — очень простой на вид, но очень крепко слаженной. Замка на ней не было. Дайсон просто поднял крышку — и замер, со свистом втянув в себя воздух и отпрянув назад. Лампа еле горела, свет ее был едва ли не слабее, чем свет обычной свечи, но комната внезапно наполнилась светом — не только светом, но и цветом, тысячью оттенков всех цветов, словно утреннее солнце ударило в старинные витражи и везде — на стенах старой комнаты, на полированных боках мебели — ненадолго засияли отблески пламени, а потом вернулись обратно к своему источнику, таившемуся в деревянной шкатулке. Там, на плотной шерстяной подкладке лежало изумительное сокровище — драгоценный камень, какой Дайсон и во сне себе представить не мог: в этом камне переливалась синева высокого неба и прозелень моря, какая бывает у самых берегов. Темно-красный цвет рубина перемежался в нем темно-фиолетовыми лучами, а в самом средоточии камня горел огонь, водопад пламени, вздымавшийся и рассыпавшийся тысячами искр, похожих на хрустальные брызги воды. Дайсон глубоко вздохнул, опустился на стул и, словно тот продавец, прикрыл глаза руками. Камень был похож на опал, но Дайсон, привыкший рассматривать всевозможные товары в витринах магазинов, хорошо знал, что в целом свете не найдется опала в четвертую или даже в восьмую часть величины этого чуда. Он снова посмотрел на камень с чувством, очень близким к страху, осторожно уложил его на стол поближе к лампе и вгляделся в волшебный огонь, бившийся и сиявший в его сердце. Затем он вновь заглянул в деревянную коробку в надежде обрести там еще какие-нибудь чудеса. Он поднял шерстяную подкладку, на которой покоился камень, и обнаружил под ней маленький блокнот, потершийся и почти разорванный. Дайсон открыл тетрадку на первой странице — и в изумлении выпустил ее из рук. Там, на первой странице, стояло имя владельца, аккуратно выведенное фиолетовыми чернилами:
Д-р Стивен Блек, Девон-роуд, Харлесден.
Лишь спустя несколько минут Дайсон вновь решился раскрыть блокнот — слишком свежа еще была память о несчастном отшельнике, его жалком логове и странных беседах, слишком хорошо помнил он и то лицо, что ему довелось увидеть в окне дома доктора Блека, и загадочный приговор врача. А потому, когда пальцы Дайсона снова коснулись обложки блокнота, он вздрогнул и невольно отдернул руку, страшась того, что ему предстояло прочесть. С трудом он заставил себя взять тонкую тетрадку в руки и перелистать. Первые две страницы доктор не заполнил, а на третьей начиналось его признание, написанное четким мелким почерком. При свете фантастического камня, казалось, освещавшего всю комнату, Дайсон принялся читать.
«С самой ранней молодости я посвящал весь свой досуг (а также изрядную часть того времени, что мне следовало отводить другим занятиям) изучению скрытых и неизведанных областей знания, — так начинался рассказ доктора. — Меня никогда не привлекали так называемые «услады жизни». Я жил в Лондоне одиноко, избегая даже своих коллег, и другие студенты, в свою очередь, также избегали меня, считая человеком эгоцентричным, всецело поглощенным своими делами и вообще не внушающим никакой симпатии. До тех пор, пока мне удавалось удовлетворить свою страсть к тому особому знанию, само существование которого остается тайной для огромного большинства людей, я был несказанно счастлив и нередко просиживал ночи напролет в своей плохо освещенной комнате, размышляя о чуждом всему земному мире, до самой границы которого я дошел. Тем не менее, мои профессиональные обязанности, а равно и необходимость сдать экзамен на звание доктора на некоторое время вынудили меня оставить мои хранившиеся в глубочайшей тайне занятия. Вскоре после успешной сдачи экзамена я встретил Агнес, и она стала моей женой. Мы нашли совсем новенький домик в отдаленном пригороде Лондона, я погрузился в обычную рутину ежедневной врачебной практики и несколько месяцев жил вполне нормальной и даже счастливой жизнью, принимая участие во всех текущих делах человеческого сообщества и лишь изредка вспоминая о тех тайнах, которые некогда составляли весь смысл моего существования. Я достаточно успел изучить те тропы, по которым блуждал, чтобы понимать, как они трудны и опасны: я знал, что упорствуя в стремлении к тайному знанию я, скорее всего, загублю свою жизнь, что эти тропы приведут меня в столь ужасные места, что при одной лишь мысли о них человеческое воображение заранее отшатывается в страхе. Кроме того, тишина и покой, которые я обрел в браке, тоже уводили меня от страшных вершин, к которым я стремился, но на которых, как я хорошо знал, мне не будет ни покоя, ни мира. Но внезапно — за один день, за одну ночь — старое вожделение, прежняя ненасытная страсть вернулась ко мне. Она вернулась, стократно усилившись за время своего отсутствия, и вот однажды наступило утро, когда я выглянул из окна и тусклым взглядом посмотрел на загоревшийся восток: я знал, что мой приговор уже произнесен, что я успел зайти слишком далеко и мне остается только без трепета идти дальше. Я обернулся к постели, в которой мирно спала моя жена, и лег рядом с ней, проливая горькие слезы, потому что понимал: солнце нашего счастья зашло и новый восход горит для нас обоих кровавым отблеском ужаса. Не стоит излагать в подробностях, что последовало за этим. Внешне все оставалось, как было: я продолжал свою ежедневную работу и ничего не открывал жене. Но вскоре она заметила, как я переменился. Теперь я проводил все свободное время в комнате, которую я оборудовал под лабораторию, и частенько пробирался наверх, в спальню, в сером свете наступающего утра, когда множество фонарей еще горело над тусклыми лондонскими улицами. С каждой ночью я подходил все ближе к той великой бездне, через которую я надеялся перебросить мостик, — к пропасти между миром сознания и миром материи. Я провел множество сложных экспериментов, и прошло несколько месяцев, прежде чем мне удалось осознать смысл полученных мной результатов. Когда же в одно страшное мгновение я постиг этот смысл, лицо мое застыло и побелело, а сердце замерло у меня груди. Но я давно уже лишился власти над собой и не мог вернуться, не мог остановиться теперь, когда двери широко распахнулись передо мною: обратный путь был мне заказан, и я мог идти только вперед. Мое положение было столь же безнадежным и жалким, сколь положение узника в подземном карцере: двери заперты, бежать нельзя, а единственный источник света — та лучина, которую ему оставят тюремщики. Я ставил опыт за опытом. Все они давали один и тот же результат, и, сколько я ни гнал от себя эту мысль, я все отчетливее понимал, что для завершающего опыта необходимы те ингредиенты, которых мне не даст никакой лабораторный эксперимент, которые я не сумею взвесить ни на каких самых точных весах. В этот опыт — опыт, который я сам не надеялся пережить — необходимо было вложить частицу жизни. У какого-то человеческого существа я должен был отнять основу его бытия, то, что мы называем душой, а на место души (ибо природа не терпит пустоты) я собирался вложить то, что губы мои не смеют назвать, а разум отказывается воспринимать — ужас, ужас без конца и без края, ужас, перед которым страх неизбежной смерти — ничто. И когда я понял это, я понял также, на кого указывает роковой приговор — я увидел перед собой глаза жены. Даже в ту злосчастную минуту я мог бы спасти наши с ней души: я мог бы взять веревку и повеситься, но в тот момент я не видел другого выхода. Наконец я все рассказал ей. Она плакала и дрожала, умоляя свою покойную мать прийти к ней на помощь. Она взывала к моему милосердию, а я не мог даже заплакать. Я ничего не скрыл от нее, я сказал ей, во что она превратится. Я сказал ей, что именно займет место ее души. Я не утаил от нее ни ужаса, ни мерзости, которые ей предстояли. Ты, читающий эти страницы после моей смерти (если, конечно, я не уничтожу их прежде, чем умереть), ты, открывший коробку и нашедший там этот камень, — понимаешь ли ты, что таится в этом опале?! Ибо однажды ночью моя жена согласилась выполнить то, о чем я просил — согласилась, хотя горячие слезы струились по ее прекрасному лицу и краска стыда заливала ее шею и грудь. Она согласилась на все — ради меня. Я распахнул окно, и мы в последний раз поглядели вместе на небо и на темную землю. Была чудесная звездная ночь, легкий сладостный ветерок играл ее волосами. Я поцеловал жену в губы, и ее слезы упали мне на лицо. В ту ночь она спустилась в мою лабораторию. Я надежно запер двери, опустил и задернул шторы, чтобы избавить звезды от зрелища этой проклятой комнаты, в центре которой на спиртовой лампе раскалялся тигель. Там я совершил то, что должен был совершить, а затем вывел оттуда существо, переставшее быть человеком. Но на столе в лаборатории остался камень — пылавший, переливавшийся светом, какого никогда не видели человеческие глаза, и лучи пламени сверкали, бились и играли в нем так, что это оживило даже мое давно умершее сердце. Моя жена попросила меня об одном: когда все будет кончено, я должен убить ее. Я сдержал свое слово».