Нет имени тебе…

– Вот, Афанасий Андреевич, это она и есть.

Глаза я открыла от неожиданности, потому что кто-то похлопал меня по щеке:

– Ну-с, как мы себя чувствуем? Ну-ус?

Это был бодрый старикашка с живыми глазами и жидкой растительностью на голове и подбородке. Он взял мою руку, пощупал пульс и удовлетворенно кивнул.

– Почему же мы молчим? Головка болит?

– Кружится, – ответила я, хотя лежа не испытывала никакого головокружения.

– Ну-с, и что же с нами случилось?

Отвечать я не стала, состроила презрительную мину, мол, нечего придуриваться, сами знаете. Рядом с фальшивым доктором Нусом, как я его обозвала, стояла горбунья, а в дверь просачивались и выглядывали из-за их спин разновозрастные бабки, похожие на дореволюционных кухарок, или богаделок, или не знаю на кого.

– И как же нас зовут?

– Вас – не знаю. Меня – Муза.

Переглянулись, лица удивленные.

– Какое сегодня число? – спросила я. – И перестаньте называть меня во множественном числе.

– Двенадцатое мая, – ответил доктор Нус. Похоже, я озадачила его своим вопросом.

– А год?

– Разве вы не помните? Одна тысяча восемьсот шестьдесят второй.

– Я и предполагала нечто в этом роде… – сказала язвительно, и вдруг мне стало скучно. – И что теперь вы намерены со мной делать?

– Пиявки ставить, – сказал доктор с удивительно искренним простодушием. – И покой прописать. Выглядим мы… вы… вполне удовлетворительно. Однако хотелось бы узнать, кто вы и где живете?

На этот вопрос я не стала отвечать. Доктор с помощью неуклюжей на вид, но ловкой бабенки, усадил меня в подушках, и я закрыла глаза. Я знала, что пиявки лечат все, даже бесплодие, но смотреть на них не хотела. Горбунья шикнула на кухонных бабок, и они тут же исчезли. К моим вискам что-то приложили, и скоро я почувствовала, будто комарики кусают, и поняла: это пиявки присосались, страстно поцеловали меня и не смогли оторваться.

– Где мы находимся? – спросила я.

– В Коломне.

Почему-то я подумала о маленьком старинном городке под Москвой. Я никогда в нем не была. Потом мне показалось, что силы покидают меня. Все поплыло.

– Сейчас я лишусь сознания, – пролепетала я.

– Не лишитесь, – успокоил доктор Нус. – Но если вас клонит в сон, поспите.

10

Меня с любопытством разглядывало юное создание: кровь с молоком, щеки, как у хомяка, брови – брежневские, ресницы завиваются, и ноль косметики. Платье на ней сидит так, словно сдерживает тело, которое рвется, просится на волю. Улыбается, спрашивает, стану ли я кушать, выбегает в коридор и зовет: «Наталья, Наталья, иди скорее! Она открыла глаза!» В коридоре девчонку перехватили и велели ей отправляться в свою комнату. Это была карга с мужским голосом. Но сама она ко мне не зашла, а явилась та самая, внешне неуклюжая, но ловкая, рябая, голубоглазая, которая помогала сажать меня в подушки. «Как же так вас обморочило… Ну ничего, голубушка, тотчас вас устрою, ничего…» – сочувственно бормоча и цокая языком, она начала скручивать бинты с моей головы. Оказывается, у меня была забинтована голова, а бинты в крови.

– Что это? – в ужасе спросила я, вспоминая какие-то фильмы, где в человека вставляют чипы, и он становится зомби.

– Ранки от пиявочек. Уже все прошло, – говорит Наталья ласково, как с ребенком.

– Хочу одеться и умыться.

– Афанасий Андреич не велели вставать.

– Чхала я на Афанасия Андреича!

Наталья почесала голову и удалилась с недоуменным видом, а я раздумывала, неужели принесет мой «императорский» наряд? Пока она ходила, я глянула в окно, там по-прежнему шла театральная жизнь, впрочем, вполне умеренная, статистов – раз-два и обчелся. Опять осмотрела комнату в поисках телекамеры. Чувствовала себя неплохо, наверное, пиявки помогли. Наталья принесла – хоть стой, хоть падай – пышные панталоны до колен на завязках, нижние юбки, белые нитяные чулки, корсет и платье цвета тухлой сливы. А вот туфли были мои, родные. Корсет я тут же отвергла, вырвалась от Натальи и, накрывшись простыней, оделась. Вуаля, уважаемые телевизионщики! Тут Наталья вновь овладела мной: откуда-то достала зеркало и взялась расчесывать и закалывать волосы, как она выразилась, «делать куафюру», а потом над фаянсовым тазом поливала воду из кувшина, и я умывалась. Делала она все умело и расторопно, удовлетворенно цокала языком, выражая удовольствие от результатов своей работы. Пообещала искупать меня вечером, сейчас нет горячей воды. Значит, она будет меня купать, а камера – снимать?

– Интересное кино! – отреагировала я.

Еще Наталья сообщила, что барыня с тетушкой и Анелей уже отобедали и отдыхают. Анеля – та, у которой тело хочет выскочить из платья. Мужиковатая карга – Серафима Ивановна, ее мать и тетка горбуньи. Сама горбунья – дочь покойного генерала, владелица этого дома, Зинаида Ильинична Бакулаева. Вот оказывается, что это за фамилия!

Я повертелась перед зеркалом, запустила в волосы пятерню, шпильки дрыснули во все стороны, Наталья ахнула и стала меня корить за то, что разрушила ее произведение, а я встряхнула бронзовой гривой и раскинула ее по плечам. Одежонка, конечно, сиротская, но во всех ты, душенька, нарядах хороша! Это видно было и по тому, как Наталья на меня смотрела. Но если уж мне предстояло очнуться в кем-то придуманном шоу, то почему местом действия не стал, к примеру, Версаль? Там мои внешние данные были бы гораздо уместнее, чем в русской провинции.

Наталья хотела принести обед в комнату, но я потребовала осмотреть дом. Моя комната тупиковая и, как подтвердила Наталья, впрямь служит складом старья. Рядом – черный ход, ведет он в сад. Напротив – комнатуха Натальи, а с другой стороны от меня живет горбунья. Рядом с ней – большая в два окна гостиная (она же столовая, она же зала), комнаты Анельки и ее матери. По другую сторону закрытые комнаты покойных родителей Зинаиды, лестница, ведущая «в сени» и на улицу, кухня и «девичья» – комната непонятного назначения, используемая для глажки, шитья и прочих хозяйственных нужд. Подготовлено шоу было более чем обстоятельно. Уж если клопов не забыли…

Дверь в Анелькину комнату была приоткрыта, в щели блестел любопытный глаз. А из соседней появилась собственной персоной Серафима, самое колоритное действующее лицо. Представьте себе Армена Джигарханяна в юбках и чепце – вот портрет старухи. К сожалению, это не был Джигарханян, он в таком дерьме не участвует.

Старуха посмотрела на меня мужскими глазами (от такого взгляда пот прошибает), что-то спросила, не ожидая и не интересуясь ответом, и мы направились в кухню, причем Наталья по дороге испарилась.

Кухня закопченная, в два окна, а света мало. Печка русская, когда-то была побелена, плита – в кафеле. Стоят ухваты рогами вниз, веник, но мусор от дров не заметен. Ушат с водой на полу. На полках медные тазы, сотейники, ковшики и горшки, на чугунах наросты нагара. На плите в большом котле кипятят воду, наверное, для моего мытья. На столе самовар. На веревках – тряпки, судя по всему, многофункционального использования. И по всем углам старухи понатыканы, сколько их – черт знает, они везде. Самой молодой на вид лет пятьдесят, но все равно старообразно выглядит. В этом антисанитарном пищеблоке есть миллион возможностей установить скрытые камеры.

Все с жадным интересом уставились на меня и молчали. Похоже, у них все на высоком уровне: и костюмеры, и гримеры, и бутафоры. Но такого тошнотворного натурализма можно было бы избежать.

Серафима велела налить мне щей и отнести в столовую. Тогда я решила установить свои правила игры. Уселась за стол и заявила, что намерена есть в кухне. Карга хмыкнула и, отпустив в мой адрес какую-то грубость, вроде того, что здесь мне и место, удалилась с гордо поднятой головой. И тут же из дальнего угла донеслось шамкающее: «Аминь, рассыпься!» На беззубую зашикали, а она залилась отрывистым, лающим смехом. Какая-то трюхнутая. Я бессильно опустилась на лавку возле стола, и та старуха, что моложе других, поставила передо мной тарелку со щами, а вторую – с пирогом. Это была Марфа, кухарка. Сама она выглядела опрятно, и стол был чистый, тарелки и ложка не замусоленные. Но не лезли в меня щи, не бывает аппетита пополам с тревогой.