Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Иными словами, в тот поистине революционный период, когда пересматривалось давнее и недавнее прошлое и нис­провергалось всё и вся, взгляд на Украину (и Белоруссию) как на свою землю, а на её жителей как на своих оставался у русских неизменным. А это означает, что сформировался такой взгляд отнюдь не в советское время и он не был ис­кусственно насаждён коммунистической властью, а являл­ся (и является таковым до сих пор) одним из краеугольных положений русского сознания.

Глава I

Образ земли: объект, особенности, территория

Россия — это целый мир, волею Божественного Прови­дения ли, судьбы или витальных сил русского народа све­дённый воедино в границах одного государства. «Сколько разных обликов, нравов и обычаев представляются испы­тующему взору в одном объёме России совокупной!» — по­ражался этому богатству и разнообразию форм националь­ной и географической жизни один из русских писателей и журналистов начала XIX века[1]. Даже собственно русские области порой заметно отличались друг от друга, что на­кладывало отпечаток и на культурное своеобразие их насе­ления. Что уже говорить о территориях, на которых жили иные народы, царили иные культуры. И для каждого ре­гиона, для каждой народности русское сознание должно было сформулировать свой образ. Уже просто осмыслить это многообразие, увязать друг с другом в единый образ «России» было делом поистине грандиозным и неимоверно сложным, требовало от русского сознания одновременно и необыкновенной пластичности, и цельности.

Одним из важнейших регионов страны, будь то Рос­сийская империя или СССР, являлась Украина. Но от­нюдь не только геополитические и экономические факторы были тому причиной. Украина нужна для России не про­сто как для государства, но как для особого культурно­-исторического типа. Она важна для русского самосознания, для осмысления русскими самих себя и своего историческо­го пути. Она — одна из несущих конструкций в том образе России и в той картине мира (исторической и пространствен­ной), которые созданы этим сознанием. Но правильнее здесь будет говорить не столько об «Украине» как национально-­политической данности уже ХХ-XXI веков, сколько о тех исторических землях, которые ныне составляют её террито­рию, об их месте в этой русской картине мира.

Любой подобный ментальный образ (страны, народа, го­сударства и т. д.) в конечном счёте служит решению одной за­дачи — определению психологического расстояния от наблю­дателя до объекта, который может представать как «чужой», «нейтральный» или «свой» (естественно, со множеством пере­ходных между этими основными состояниями форм). Наибо­лее простой и надёжный способ превратить образ какой-либо местности в «свой» — это заселить её, сделать своей этниче­ской территорией, в нашем случае — русской. Именно таким путём шло закрепление в русском сознании как «своих» та­ких регионов, как Средняя и Нижняя Волга (из враждебного «татарского мира» постепенно, по мере их заселения русски­ми, превратившихся в олицетворение России и русскости); как степное пространство бывшего Дикого Поля, Дона, Куба­ни, равнинных местностей Северного Кавказа; как Сибирь, и ряда других российских территорий.

Там же, где по разным причинам русский этнический элемент не стал преобладающим, образ регионов приобрёл более сложную гамму психологических оттенков (и, со­ответственно, менее прочное их понимание как «своих»). Ведь не секрет, что фактор государственной принадлежно­сти имеет меньше центростремительного, объединяющего потенциала, чем чувство национального единства, отно­шения к какой-то земле как своей кровной, родовой.

Случай с Украиной стоит несколько особняком. Она, по крайней мере большая часть её исторических земель, однозначно понимается как «своя». Однако, несмотря на длительное и значительное присутствие там русского насе­ления (многомиллионное, причём таковым оно начало ста­новиться ещё в дореволюционный период), в целом Украи­на не является русской этнической территорией.

Тут, правда, следует сделать две важные оговорки. Во- первых, согласно исторической традиции, правильнее говорить «великорусской», тем более что это заметно об­легчает и понимание национальной специфики пробле­мы вообще. А во-вторых, здесь как раз и проявляется то, о чём говорилось выше: необходимость рассматривать это пространство не как «Украину», а как группу различных историко-культурных регионов. Так, если переселение рус­ских (великороссов) в Левобережную и Правобережную ча­сти современной Украины, не говоря уже о более западных её регионах, носило характер миграции в иноэтническую (хоть и близкородственную) среду, то Слободская Украи­на, Новороссия (Приазовье и Причерноморье), Донецко-Криворожский бассейн являлись зоной совместной коло­низации и малороссов, и великороссов. И именно потому эти земли являются их (великороссов) исторической тер­риторией, такой же, какой они стали и для малороссов (украинцев). А сами русские — их коренным населением[2].

И это остаётся фактом, даже несмотря на то, что, в силу географической близости данных колонизируемых терри­торий к историческому ядру малороссийских земель, удель­ный вес малорусского элемента там заметно превышал удельный вес великороссов (хотя и не везде в одинаковой степени). О праве этих регионов считаться (и восприни­маться) русскими говорит и их историческое прошлое — изначальная принадлежность к российской истории, ко­торая и предопределила их общественно-политический и культурный облик.

Но если исторический аспект проблемы не вызывает во­просов, то количественные показатели этнического соотно­шения населения, при всей справедливости того, что было сказано выше, всё же не могут не вносить свои коррективы. Даже эти территории будут довольно специфическими, что­бы так же уверенно называть их этническими великорусски­ми, как, скажем, Ярославскую, Орловскую или Самарскую области. Что уже говорить о Правобережье и Левобере­жье — тех землях, что напрямую ассоциируются с Украи­ной. И тем не менее, стоит ещё раз повторить, что Украина русским сознанием понимается как «своя». А это означает, что при выработке ментального образа этой земли особое место занимало отношение к народу, её населяющему.

Для того, чтобы всесторонне проанализировать или хотя бы обозначить все аспекты этой многоплановой про­блемы, определить, как формировался и менялся в русском сознании образ (или образы) этих земель и их населения, потребуется не одно исследование. Ведь у каждой эпохи, у каждой социальной и профессиональной группы, даже у каждого человека этот образ свой, несущий на себе отра­жение времени, политической действительности, социаль­ного и индивидуального опыта, но вместе с тем имеющий под собой некую общую основу, что и делает его достоя­нием всего народа, феноменом массового сознания. Удоб­нее взять какой-то один аспект осмысления этого образа, причём такой, который бы в наибольшей, по возможности, степени влиял на его формирование.

Поистине исключительная роль тут принадлежит лите­ратуре: ведь она напрямую обращается к чувству, к области психологии, к эмоциональной сфере, исподволь формируя мировоззрение, стереотипы и поведенческие практики. С глубокого средневековья и вплоть до второй половины ХХ века в формировании пространственных образов ли­тература играла ведущую роль, и лишь затем она начала уступать пальму первенства кинематографу и особенно те­левидению. Поскольку литература глубоко индивидуаль­на, то в деле формирования образов велика роль личности автора — писателя, поэта.

Не будет преувеличением сказать, что у десятков милли­онов человек, живущих на пространствах бывшего СССР, образ Белоруссии сформирован всего несколькими песня­ми. И прежде всего необыкновенно лиричными и в то же время ёмкими «Белоруссией» («Белый аист летит»), и «Бе­ловежской Пущей» А. Н. Пахмутовой и Н. Н. Добронраво­ва, и не менее тонкой и поэтичной «Девушкой из Полесья» («Олесей», или, на белорусский лад, «Алесей») О. Б. Ива­нова и А. Г. Поперечного, исполненными, соответственно, «Песнярами» и «Сябрами».

1

Сомов О. О романтической поэзии. Статья III // Соревнователь просвещения и благотворения (Труды вольного общества любителей российской словесности). Ч. 24. СПб., 1823. С. 131.

2

Русские в Евразии. XVII–XIX вв. М., 2008. С. 220–222.