Страница 64 из 66
Мэр испуганно вздрогнул и проснулся, облизывая губы, на сцене Леда Лебедь с сожалением шепнула Лариной:
— Да, голос у нее не отнимешь.
В противном случае Леда Лебедь непременно бы это сделала.
Слева от Согрина сидел явный меломан — он дирижировал пению непроизвольно: так бывалый водитель, сидя на пассажирском месте, помимо желания вдавливает в пол несуществующие педали. Справа расположилась дамочка, несколько раз коловшая Согрина травой из букета.
Было слышно, как за сценой туфелька хормейстерши отбивает ритм в сложных местах. Дирижер беззвучно подпевал солистам, размахивал руками, будто крыльями, — и широкая тень его плясала на балконах бенуара.
Татьяну пела маленькая тщедушная женщина, с виду — карлица. Согрину вначале показалось, что это ребенок, но голос у странной солистки был не по-детски сильным. Зал трепетал при каждом новом слове, слетавшем с ее губ.
Согрин надел очки, заглянул в программку — если верить небрежной карандашной надписи, партию Татьяны сегодня исполняла некая В. Бывшева. Фамилии Татьяны в программке не значилось, да Согрин и не надеялся ее увидеть. Он был готов к тому, что поиски окажутся долгими, — глупо рассчитывать на стремительную встречу. Впрочем, «Онегина» он все же дослушает.
Согрин протер очки, на платке осталось ярко-желтое пятно от краски-камикадзе. Жизнь словно сделала долгую перемотку — тридцать лет назад он точно так же смотрел на сцену, пока хор, не торопясь, покидал ее.
Последней со сцены уходила Татьяна — Согрин встал и вскрикнул, но, к счастью, в тот самый момент запела Ольга, и на странного старика обратили внимание только соседи — дамочка еще раз кольнула его травой из букета, а знаток оперы осуждающе шикнул.
Но Согрину все это было не важно. Он нашел Татьяну, и она совсем не изменилась, будто и не было тридцати лет. Время ничего не сделало Татьяне, не коснулось лица, не задело фигуры, и даже взгляд ее — главная подсказка — был взглядом совсем молодой, юной женщины.
Вот все, что успел увидеть Согрин, а теперь ему надо сидеть молча до конца первой картины, слушая нудные объяснения Ленского и Ольги, потом будет сцена письма, и только в начале третьей картины на сцену снова выйдет хор.
Странно, что люди, которых мы знали в прошлом, тоже изменились с годами, а не застыли, как нам хотелось бы, в милом (ну пусть даже не милом, но знакомом и неизменном) образе. Это открытие вызывает желание запихнуть давно не виданного знакомца в прежний образ: лучше бы вообще не встречаться, чем наблюдать перемены. Как прикажете быть, если на угодные сердцу давние воспоминания накладываются совершенно новые краски?
Оля сидела в девятом ряду, и с начала спектакля не могла удобно пристроить букет в пышной целлофановой юбке. Она переводила взгляд с дочери на мать и обратно, и ей очень сильно хотелось курить.
Сколько же лет они не виделись с мамой? Не меньше двадцати, мушкетеры какие-то, прости господи. Букет снова выскользнул из рук, задел старика в соседнем кресле. Оля ненавидела уже этот цветочный веник с луговым разнотравьем, зачем только купила!
Мама выглядела прекрасно. Впрочем, Оля никогда не сомневалась в том, что мама будет выглядеть прекрасно в любом возрасте, даже столетний юбилей справит королевой. Лилия смотрелась рядом с ней как тень или отражение — капризные гены повторились в ней полностью, будто не участвовал в этом проекте ни Илья, ни папаша-трубач.
Еще одна Татьяна, точный слепок «чистейшей прелести», как же Оля ее ненавидела! Ни счастливое замужество, ни рождение Лилии, ни собственный возраст так и не смогли примирить Олю с матерью, и вот теперь ей приходится сидеть в душном зале провинциального театра и видеть, как свершается материнский триумф.
Лилия, видите ли, устала от постоянного контроля, который Оля учинила над ней после смерти отца. Она хотела начать новую жизнь и, наплевав на Мариинку (кто в здравом уме будет менять ее на театр провинциального города?), на родную мать, на могилу отца (Оля не стеснялась в выражениях), отправилась на поиски незнакомой бабушки. Слава богу, ума хватило не отказываться от квартиры, которая все эти годы ждала возвращения кого-то из Федоровых. Если бы Лилия жила с матерью, Оля не вынесла бы.
Да нет, наверное, вынесла бы. Как будто у нее был выбор, как будто ее кто-то спрашивал. Илья умер, и все переменилось — так меняют декорации в дорогих театрах, полностью убирают прежнюю обстановку.
Оля надеялась, что по наследству ей достанутся журнал и издательство, но Илья ограничился счетом в банке, квартирой, машиной и дачей. Дело он якобы оставил петербургскому партнеру, жоховатому типчику, с которым Оля здоровалась не без усилий. Тем не менее этот партнер сразу после поминок сказал Оле, будто по завещанию часть имущества Илья отписал никому не известной пожилой даме, а та от наследства отказалась.
«Оля сильно изменилась, я пытаюсь понять, кто это живет теперь со мной, — писал Илья Татьяне. Валя читала старые письма в гримке, за час до выхода, Изольда сидела рядом и плакала всухую, чтобы не размазать грим. — Если бы ты знала, как я жалею теперь о том, что не послушал тебя. Прости меня, я все испортил, все убил». Яблочное дыхание превратилось в гнусный табачный смрад, сама Оля резко схуднула и побледнела, будто загримировалась для сложной роли. Работать и учиться она не пожелала, вначале сидела дома, потом посвятила всю себя задаче отравить Илье жизнь — отравить наверняка, пропитать ядом до самых основ.
«Разводись», — посоветовала Татьяна, но эта дверь была закрыта — Оля несколько раз вскрывала себе вены, лишь только Илья пытался ослабить брачные узы. Спасти удавалось в последнюю минуту — это тоже стало привычкой.
Оля подняла букет к лицу, уткнулась взглядом в толстые белые шрамы на запястье — они походили на опарышей. Ничего она не сделала просто так, ничего не совершила по радости и собственному желанию — но только для того, чтобы отомстить матери. Лилия, выросшая в доме, до последнего сантиметра пропитанном ядом, вскормленная ненавистью ко всему миру, только она мирила Олю с жизнью, и кто знает, может быть, дочка сумеет ее простить? Как сама Оля все-таки сумела простить маму, а ведь ей приходилось намного сложнее. Олю мать вообще не замечала, подсунули бы ей другую девочку, не хватилась бы.
Горячие слезы стекали в букет. Скорее бы Татьяна дописала свое письмо — так хочется еще раз увидеть мать и Лилию.
Дирижер взмахнул палочкой, как волшебник, и на сцену наконец-то вышел хор. Согрин впился взглядом в Татьяну, очки запотели от слез. Неужели это так просто? Неужели все эти годы любимая ждала его здесь, одинаково верная ему и своему искусству?
Согрин отмахнулся от прозрачной, слезной краски и вдруг заметил рядом с Татьяной другую женщину. Она была немолодой, но она-то и была подлинной Татьяной, как же он раньше не понял! Две хористки, молодая и старая, пели, стоя рядом, и растерянный Согрин переводил взгляд с одной на другую.
Рядом в кресле всхлипнула соседка с букетом, и Согрин узнал в крупной крашеной даме девочку Олю из десятого класса. Эта бывшая девочка рыдала во весь голос, так что Веранда несколько раз обеспокоенно смотрела на нее из царской ложи.
В антракте Согрин не смог подняться с места, и они с Олей вдвоем сидели в опустевшем зале, разглядывая оставленные в яме инструменты.
— Вы помните меня? — спросил Согрин у Оли, и она повернула к нему красные невидящие глаза.
Все краски, что приходили в эти годы к Согрину, соединились вместе — как мелкие стежки вышивки превращают нитки в рисунок, так и краски Согрина сложились в картину, портрет трех женщин — юной, зрелой и старой. И каждая из них была Татьяной, которую Согрин видел, знал и любил. Картина была почти готова — ее оставалось нарисовать.