Паралогии

Во всяком случае, русский постмодернизм не одинок в своей отчужденности от «родной» и «западной» парадигм одновременно: он разделяет свойства «критического регионализма» с другими постмодернизмами «третьего мира» и бывшего «второго». Русская традиция, кажется, отторгает отечественный вариант постмодернизм за его «западность», а западная не приемлет по причине либо осязаемой «русскости», либо «советскости», либо того и другого одновременно. В рамках тех культурных парадигм, к которым принадлежат носители этих и сходных точек зрения (а их, конечно, можно было бы проиллюстрировать большим количеством примеров), их позиции вполне мотивированы и справедливы. Позволю себе высказать сомнение лишь в том, что объединяет эти суждения, — в обоснованности перехода от констатации несовпадений русского постмодернизма с теми или иными культурными моделями к выводу о неполноценности и несостоятельности самого феномена. Напротив, это несовпадение определяет специфику русского постмодернизма — во многом репрезентативную для специфики российского (советского и постсоветского) варианта модерности. Ведь если современная социальная наука склоняется к признанию многочисленных версий модерности («единичных модерностей», по выражению Ф. Джеймисона), которые только абстрактно могут быть сведены в некий универсальный инвариант, то аналогичный вывод может быть приложен и к специфическим версиям постмодернизма.

Обратимся к самым очевидным приметам, сближающим русский постмодернизм с западным каноном: подрыв формальной организации, превалирующая в постмодернистской поэтике иллюзия хаоса, спонтанная, а иногда кажется, что и бессмысленная игра дискурсов, символов, языков и обломков былых символических порядков.

Постмодернистская «бесформенность»

Практически все исследователи, пишущие о литературном постмодернизме, начиная с Ихаба Хассана и кончая авторами новой критической антологии «Международный постмодернизм», сходятся на том, что для поэтики этого направления характерны структурная неопределенность или бесформенность. Так, Д. Фоккема, одним из первых сформулировавший такой взгляд на постмодернистскую поэтику, писал еще в 1984 году:

[Постмодернистский] автор, кажется, вовсе не озабочен статусом своего текста, тем, где и как этот текст начинается, как развивается, чем кончается, из каких лингвистических или других знаков состоит… Постмодернист стремится разрушить саму идею связности путем включения текстов, которые подчеркивают разорванность, вроде анкет или не относящихся к делу фрагментов… Многие постмодернистские тексты представляют собой коллекции относительно не связанных друг с другом фрагментов, которые бросают вызов литературным кодам, настраивающим читателя на ожидание связности и целостности[61].

Этот тезис легко проиллюстрировать многими русскими текстами — от «Москвы — Петушков» Вен. Ерофеева (с графиками и рецептами коктейлей), «Пушкинского дома» Андрея Битова (с отрывками из сочинений персонажей, несколькими разными концовками и частыми авторскими оправданиями по поводу невозможности выстроить «нормальный» роман) или «Между собакой и волком» Саши Соколова (с характерными для этого романа неопределенностью субъектов речи, постоянными трансформациями персонажей, полупародийными и, кажется, не имеющими никакого отношения к сюжету вставными стихотворными текстами и т. п.), прозы Павла Улитина, из которой пока издана, видимо, только малая часть[62], — до принципиально бессвязных романов Евг. Попова «Душа патриота, или Различные послания к Ферфичкину», «Прекрасность жизни, или Роман с газетой», «Подлинная история „Зеленых музыкантов“» или развитием поэтики фрагмента в поэзии и прозе Льва Рубинштейна, «Альбоме для марок» Андрея Сергеева, «Бесконечном тупике» Дмитрия Галковского, «Конце цитаты» Михаила Безродного, книгах художника Гриши Брускина «Прошедшее время несовершенного вида», «Мысленно вами» и «Подробности письмом» (об этих и ряде других сходных текстов см. в гл. 8 и 14).

Показательно, что и в конце 1990-х годов, во многом пересмотрев свои прежние взгляды на постмодернизм, Фоккема не отказался от понимания неопределенности как ядра постмодернистской поэтики. В статье 1997 года «Семиотика литературного постмодернизма» ученый вводит следующие, конкретизирующие, характеристики постмодернистской «бесформенности»:

Их (постмодернистов. — М.Л.) стилистические предпочтения продиктованы отрицанием семантической и синтаксической стабильности, отрицанием даже гипотетической устойчивости. Безразличие к модернистским целям точности и аутентичности заставляет постмодернистов быть либо принципиально неточными[63], либо чрезмерно точными[64], либо обращаться к фантастической фабуляции[65], либо экспериментировать в направлении «литературы молчания»[66]. В результате во многих постмодернистских текстах возникают сопряжения противоречащих друг другу приемов… «Лабиринт» и «путешествие без конечного пункта»… стали «шибболетом» постмодернистского социолекта… Если [традиционные] правила логических и нарративных сопряжений неприложимы, тогда все связи произвольны или по крайней мере нестабильны. Причинность замещается случайной последовательностью[67]. Произвольные соединения находят свое воплощение в математических манипуляциях текстом, как то: удвоение, преумножение[68]… подстановки[69] и перечисления[70]. Образцовыми становятся множественные концовки, как в «Женщине французского лейтенанта» Фаулза…[71] Неустойчивость конструкции манифестируется либо в форме прерывистости (прием, отрицающий существование связности)[72], либо в форме тавтологии (прием, предлагающий избыточное количество связей)[73]…[74]

Эта концепция объединяет целую ветвь постмодернистских исследований, которая продолжает традицию структурализма и формализма, наращивая каталог «приемов бесформенности». Так, Джон Кюль говорит об «абсурдном поиске» постмодернистского героя, ведущего к отрицанию смысла самого поиска, а также об «энтропии сюжета и стиля»[75]. Михаил Эпштейн в аналогичных терминах описывает поэтику Венедикта Ерофеева (в статье «После карнавала, или Обаяние энтропии»[76]), а в более широком контексте обозначает то, что Ихаб Хассан называл «литературой молчания», термином «литературный арьергард»[77]. Элруд Ибш пишет об особой «текучести» постмодернистской формы: если писатель-модернист заставляет читателя осознать условность литературных конвенций, не разрушая при этом традиционных повествовательных моделей, то писатели-постмодернисты радикально подрывают оппозицию между «правдой» и «неправдой», «нарушая в своих повествованиях временные, пространственные и каузальные ограничения»[78]. Аналогичный смысл вкладывает в понятие «нетелеологического повествования» М. Сегеди-Масак[79]. В качестве важнейших приемов, разрушающих телеологическую функцию повествования, этот исследователь называет циклическую композицию, открытый конец и случайностную (алеаторную) структуру. Показательно распространение в постмодернистской литературе формы словаря, комментария, псевдоэнциклопедии, в которой причинно-следственные связи заменены соединением разнопорядковых явлений в алфавитном порядке «словарных статей» или «комментируемых строк».

61

Fokkema D. Literary History, Modernism and Postmodernism. P. 43–44.

62

См., например: Улитин П. Татарский Бог и симфулятор (дайджест) / Предисл. и публ. М. Н. Айзенберга // Московский наблюдатель. 1991. № 1; Он же. Разговор о рыбе. М.: ОГИ, 2002; Он же. Макаров чешет затылок. М.: Новое издательство, 2003; Он же. Путешествие без Надежды. М.: Новое издательство, 2006.

63

Показательны стилистические манеры А. Битова, Евг. Попова, Т. Кибирова, В. Нарбиковой, А. Левкина, И. Клеха, Ник. Байтова — с многочисленными оговорками, автопоправками, отступлениями и сюжетно немотивированными перескоками.

64

См., например: Пригов Д. А. Исчисления и установления: Стратификационные и конвертационные тексты. М.: НЛО, 2001; Коллективные действия: Поездки за город / Под ред. А. Монастырского. М.: Ad Marginem, 1998. Вписывается в эту тенденцию и гиперреалистическая детализация в прозе Ст. Львовского и Вадима Месяца (рассказы, роман «Лечение электричеством»).

65

Показательны все романы В. Шарова и В. Пелевина, «Палисандрия» Соколова, «Живите в Москве» Д. А. Пригова, «Кысь» Т. Толстой, «Рос и я» М. Берга, «Прайс» Л. Гиршовича, а также сочинения Д. Липскерова, Ю. Буйды, П. Крусанова и др.

66

Термин восходит к книге И. Хассана: Hassan Ihab. The Literature of Silence: Henry Miller and Samuel Becket. N.Y.: Knopf, 1967. В русском варианте для этого типа письма, сосредоточенного в основном на разрозненных и децентрализованных осколках телесного опыта, — характерны многие тексты А. Левкина и И. Клеха, В. Нарбиковой, Б. Кудрякова, Т. Щербины («Особняк»), Ю. Кокошко, покойного Руслана Марсовича, Ольги Зондберг, Ю. Лейдермана (см. книги его прозы: Имена электронов. СПб.: Новая луна, 1997; Олор. М.: Новое литературное обозрение, 2004).

67

См. последовательность эпизодов в «Школе для дураков», абсурдистскую логику топографических перемещений героев в романе Попова «Душа патриота», квазислучайный порядок «карточек» у Рубинштейна, комментариев в книге Д. Галковского или записей-фрагментов в книге М. Безродного, расположения книг в библиотеке Венедикта в «Кыси» Т. Толстой. Примечательны и философские миниатюры И.Ю. (Игоря Юганова): они сопровождаются цифрами, которые воспринимаются как номера фрагментов, но идут явно не по порядку; в действительности цифра перед каждым текстом означает количество содержащихся в этом тексте слов (И.Ю. Бога почти нет. М., 2004). Кажется, первым в русской литературе подобный прием применил Андрей Николев (А. Егунов) в романе «По ту сторону Тулы» (Л.: Издательство Писателей в Ленинграде, 1931]; переиздано в кн.: Андрей Николев (Андрей Н. Егунов). Собрание произведений / Под ред. Г. Морева и В. Сомсикова. Wiener Slawistischer Almanach. Sonderband 35. Wien, 1993), где нумерация глав без объяснений идет вразнобой.

68

Расщепление персонажей в «Между собакой и волком» Соколова и «Жизни насекомых» Пелевина; многочисленные двойники-«Аполлинарьевичи» и их антагонисты в «Ожоге» Аксенова.

69

Показательны, например, такие стихотворные центоны, как: «Могла бы Биче, словно Дант, творить, / Как желтый одуванчик у забора? / Я научила женщин говорить, / когда б вы знали, из какого сора?» (В. Павлова) или «И Шуберт на воде, и Пушкин в черном теле, / И Лермонтова глаз, привыкший к темноте…», а также стихотворения «Переделкино» или «Ночная прогулка» («Мы поедем с тобою на А и на Б…») А. Еременко. Крайним проявлением этого приема становятся тексты, подобные «Повести о том, как поссорились Александр Исаевич и Иван Денисович» В. Бахчаняна или сочинению Д. А. Пригова «Евгений Онегин».

70

См. многочисленные перечисления у Вс. Некрасова, И. Холина, В. Сорокина («Очередь», «Норма», «Роман» и др.), Д. А. Пригова («Азбуки»), Т. Кибирова («Игорю Померанцеву. Летние размышления о судьбах изящной словесности»), Вагрича Бахчаняна. Сам этот прием, разумеется, оформляется значительно раньше — в 1930-е годы (см., например, детские тексты Хармса — такие, как «Сорок четыре веселых чижа», «Врун» и др., а также стихотворные циклы Г. Оболдуева — например, «Поэтическое обозренье» и «Мысли до ветру»).

71

Стоит упомянуть также аналогичные псевдозавершения «Лолиты» В. Набокова, «Между собакой и волком» и «Палисандрии» Саши Соколова, «Ожога» В. Аксенова, «Бесконечного тупика» Д. Галковского. О множественных концовках романа Битова «Пушкинский дом» уже было сказано.

72

Вышеперечисленные «фрагментарные» структуры П. Улитина, Л. Рубинштейна, Евг. Попова, Д. Галковского, В. Сорокина («Норма»), М. Безродного, Г. Брускина, А. Ильянена (романы «И финн» [Тверь: KOLONNA Publications, 1997], «Дорога в У.» [Митин журнал. № 56], «Бутик Vanity» [Тверь: KOLONNA Publications, 2007]) и др.

73

Самый показательный пример — романы Владимира Шарова с их мессианской и апокалиптической мифологией русской революции. См. также поэтические циклы Д. А. Пригова, серийные композиции Арк. Бартова (см. его страницу на сайте: http://www.vavilon.ru/texts/prim/bartov0.html) и рассказы Ник. Байтова (Четыре угла. М., 1995; Прошлое в умозрениях и документах. М., 1998).

74

Fokkema D. The Semiotics of Literary Postmodernism // International Postmodernism. P. 36, 37, 39.

75

Kuehl John. Alternate Worlds: A Study of Postmodern Antirealistic Fiction. N.Y.; L.: New York University Press, 1989. P. 180–204.

76

Эпштейн М. Постмодерн в России: Литература и теория. М.: Изд-во Р. Элинина, 2000. С. 254–273.

77

Эпштейн М. Там же. С. 162–169.

78

Ibsch Е. The Refutation of Truth Claims // International Postmodernism. P. 265.

79

Szegedy-Maszdk Mihaly. Nonteleogical Narration // Ibid. P. 273–282.