Юг

То был настоящий фронт, и Зоя считает, что потеряла мать на фронте, за Доном…

Возвращались на Украину по железной дороге. Всё погрузили, ничего не растеряли. Даже вылинявшие степные палубы стояли, надежно укрепленные, на платформах. Еще шла война, и все же военные коменданты открывали мирному солончанскому эшелону зеленую улицу.

Оксана Бойко тоже принимала участие в том походе; она дружила с зоиной матерью. Зоя до сих пор помнит, чем была для Оксаны эта дружба, когда муж Оксаны, тоже тракторист, на одной из переправ пошел под лед.

Не думали тогда ни Зоя, ни Оксана, что пройдут годы, появится со временем в их коллективе этот самый Савка-механик, этот чернобровый красавец, и посеет между ними ревнивую неприязнь…

«Интересно, будут ли ревновать при коммунизме? — думала Зоя, сидя в своей радиорубке над раскрытой лекцией заочного курса. — Прекратятся ли когда-нибудь эти распри человеческих чувств, наступит ли в будущем примирение всех со всеми?»

До сих пор, когда она замечала в людях проявления ревности, зависти, честолюбия, ей казалось, что при определенных усилиях человек может противостоять этим вековым, унизительным страстям…

И вот теперь она сама и завидует, и ревнует. Обидно, больно ей сознавать это. Новое, недоброе чувство врывается в ее ровные, ясные отношения с людьми.

«Нашему жаворонку легко летается: все ему родные!» — говорили трактористы. Они называли Зою своим жаворонком. В самом деле, они привыкли к ней, как привыкли к жаворонку, который всю весну звенит у них над головой. И относились к ней, как к этой весенней птичке: с ласковым превосходством, с добродушной нежностью, с полным доверием. Эти обветренные степовики хорошо знали, что диспетчер никогда их не подведет, держит связь отлично; знали, что Зоя ни на кого из них не нажалуется за те несдержанные выражения, что иногда сами собой врываются к ней в рубку… Считалось, что Зоя должна им это прощать — ведь она для них, степовиков, как медсестра для гвардейцев переднего края… И Зоя им все прощает.

В каждой бригаде знают, что Зоя «болеет» за них, что она радуется их успехам. Это знала до сих пор и Оксана Бойко, ибо до сих пор так и было. Но как будет дальше? Неужели отныне появится что-то чуждое, неискреннее в жизни зоиной радиорубки?

До сих пор Зоя была доброжелательна ко всем без исключения.

В течение сезона Зое первой приходится встречать прибой горячих трудовых страстей, которые неудержимо бурлят, накатываются на диспетчера из бригад. Если радости, то еще свежие, горячие, неприрученные; если сомнения, то самые откровенные; если упреки, то самые тяжелые, самые резкие. Слушать должна все, даже то, что режет ее девичий слух. Но это не существенно, важно то, что относится к делу.

Вот сейчас, выслушав долгую исповедь, отсеяв лишнее, записывает в журнал: у Паливоды авария. Причины такие-то. Меры приняты такие-то.

Потом, посмотревшись в зеркальце, Зоя выходит из рубки и направляется через двор к гаражу.

Думает о чем-то приятном, и тугие губки ее подергиваются, под ними живчиком бьется сдерживаемый смешок. Идет, как всегда склонив голову чуть набок, закрывшись от солнца розовой косынкой. Личико чистое, по-детски нежное, а во всех движениях гибкой фигуры, перехваченной узким поясочком, уже есть что-то неосознанно-женское.

Возле гаража стоит наготове «буревестник» — разъездная ремонтная мастерская-летучка. Она оборудована всем необходимым и, как степная палуба, тоже радиофицирована. Командир «буревестника» — он, Савва-механик.

Увидев радистку, Савва, шутя, берет под козырек. В офицерском галифе, в синей безрукавке, стройный, смуглый как чорт. И в блестящих глазах у него тоже водятся чортики: все время скачут весело, дерзко.

— Привет нашему жаворонку! Чем нынче порадуешь?

Зоя смотрит на него из-под косынки широко раскрытыми глазами. Смотрит удивленно, не мигая, и глаза постепенно становятся влажными, приобретают необычный блеск…

— У Паливоды авария. «Натик» лег.

— Опять у Паливоды?! Когда уже ты меня пошлешь… к Оксане?

— Не бойся, пошлю, когда что-нибудь случится. Но у нее это редко бывает.

— К сожалению.

— Наоборот.

Выяснив, чего хочет Паливода, и беззлобно ругнувшись по этому случаю, Савва бежит к мастерским, чтобы взять нужные запасные части для потерпевшего трактора.

Зоя уже может уходить, но что-то приковывает ее к месту. Сказала Савве, что послала бы к Оксане… Так уж и послала бы? Конечно, нелегко это, но…

Возвращаясь к машине, Савва на ходу, полушутя пытается обнять Зою свободной рукой.

— Славная растет кому-то невесточка!

Изогнувшись, девушка волной выскальзывает у него из-под руки, слегка бьет механика по горячей, плотной спине.

— Давай без этого, Савва…

И стоит, будто ждет чего-то.

«Буревестник» тем временем трогается, набирает скорость, удаляется в открытую степь. Легкая пыль поднимается за ним. Еще вчера не пылило, а сегодня уже завихривается вслед… Что будет завтра? Быстро сушит ветер землю, надо бы, ой, надо бы дождя…

Зоя стоит задумчивая, провожает машину глазами. Уже далеко вьется вслед «буревестнику» серый вихрик по степи… Вот он поворачивает, исчезает за зеленым валом лесополосы.

Но не исчезает Савва из зоиных мечтаний. Все время рисуется в девичьем воображении его образ… Вот легко шагает Савва с неуклюжим Паливодой по пахоте, и ласточка заигрывают с ним… А вот ночь, и он уже в другой бригаде, может даже в оксаниной, лежа навзничь под трактором, умело, красиво работает, освещенный багровыми факелами…

Когда он вернется? Вернулся бы к вечеру, может, вышел бы опять во двор со своим голосистым баяном… Но разве не от нее, не от Зои, зависит возвращение Саввы? Может, она сама, перехватив Савву в степи, пошлет его прямо от Паливоды в какую-нибудь другую бригаду, прикажет мчаться туда как можно скорее, не заезжая в МТС…

И прикажет, и пошлет, несмотря ни на что.

Странно он к ней относится… «Кому-то растет невесточка!»

Не для кого-то, а для тебя хотела бы расти, Савва!

…Все сильнее припекает солнце. Пышет зноем двор, млеет слепящая, залитая хрустальным маревом степь.

Шли дни, а дождей не было. Проходили где-то стороной, минуя Солончанскую МТС.

Карп Васильевич возвращался домой с каждым разом все более мрачный. Бывало, раньше придет — картуз у него на затылке, лицо сияет, а сейчас — козырек надвинут на самые глаза, и пыль на нем — хоть буквы пальцем выводи…

Однажды Зоя слыхала, как отец в кабинете пробирал приезжего доцента из института механизации.

— Что вы все ездите по мелочам, — гремел он на гостя. — Вы мне тучи приручите! Пора!..

Доцент что-то твердил в ответ, видимо возражал.

— Неправда, созрело! — не успокаивался отец. — Можно и нужно взять в свои руки движение воздушных течений… Доколе нам терпеть эту анархию в природе?

По вечерам уже не слышно было саввиных песен. Если он не выезжал, то по нескольку раз на день появлялся в конторе, злой, ощетинившийся — не подступись. Становился в дверях, опираясь плечом о косяк, и посматривал оттуда на барометр, висевший на стене между окнами.

— Снимите его, не то о ваши головы разобью! — угрожал Савва конторщицам.

Прибор действительно вел себя позорно. В то время как на земле все выгорало, барометр в конторе уже третий день показывал дождь.

Каждый по-своему глубоко переживал то, что причиняло боль всем.

По утрам, открывая в своей радиорубке окно, выходившее в степь, Зоя не видела там ничего утешительного. Чем дальше, тем больше степь теряла свои яркие краски, свою весеннюю свежесть. Уже начали проступать на ее зелени блеклые ржавые пятна. Воздух был насквозь сухой, даже на рассвете не выпадала роса.

Днем не только солнце — все небо, казалось, дышало зноем. Линяя, утрачивая свою голубизну, небо горело над головой — цинковое, белесое, беспощадное. А вдоль всего горизонта высились неподвижные, грязноватые стены пыли, предвестники далеких черных бурь.