Страница 119 из 132
— Там нефть, и тут нефть, а кроме этого — ничего, Надюша, похожего нету. И климат другой, и вид не тот. В Баку вышки, словно частокол, стоят, а тут от одной до другой не то что голоса — ружейного выстрела, поди-ка, не услыхать. У нас качалки день и ночь пыхтят, кланяются, а здесь нефть фонтаном берут, самотеком…
— Это я хорошо себе представляю, — опять капризно перебила Надя. — Но люди?
— Что ж люди! Люди везде одинаковые, особенно на промыслах: боевые, самостоятельные.
— Но не все боевые, — странно дрогнувшим голосом возразила она.
— Боевые! — убежденно подтвердил дед Матвей. — Нефтяники особенно. Ты смотри, что у нас в Баку делают: из-под глубин морских нефть достают. А на Каспии шторма лютуют, бывает, льдинами крушат эстакады, на которых промысла в море обосновались. Народ ни перед какими сложностями не отступает.
— А в жизни?
— Так это и есть самая настоящая жизнь.
— Нет, я хочу сказать: дома, в семье?
— В семье всякое приключается. Не зря говорится: каково на дому, не ведомо никому. Бывает, дерутся: кто от ревности, кто просто по дурости. Разводятся тоже…
— Ревность, по-вашему, не дурость?
— Как рассудить?.. Без нее тоже не проживешь! Надо быть пнем бесчувственным, чтобы спокойно смотреть, как за твоей женкой ухлестывают!
— Но если не «ухлестывание», а любовь настоящая?
— Любовь? — Матвей Груздев помолчал, размышляя. — Это уж беда, если такая любовь.
— Вы сами сказали, что народ перед трудностями не отступает.
— Так то народ! В работе он артельно действует, потому и не отступает.
— Семья тоже дело общественное.
— Общественное, точно. Но ведь покуда мешок не развяжется, петух зерна не клюнет, а развязался — посыпалось, другой раз и собирать поздно.
— Вот вы как! — снова рассердилась Надя и, встав с места, включила свет. — Давайте лучше на стол накрывать, скоро Алеша придет.
— Его и спроси тогда, — не без хитринки посоветовал дед Матвей.
Но Надя ни о чем не спросила мужа: пришел он озабоченный, усталый, и она сразу поняла: не ладится что-то при пуске новой установки, а надо готовиться к совещанию в Совете Министров. Выступать там с бухты-барахты нельзя. Работы у директора невпроворот, и беспокойству нет конца, все время как на пороховом погребе, и только жизнестойкость груздевской породы мешала ранней проседи посеребрить голову Алексея. Наоборот, он даже помолодел за последнее время.
«Это я отдаю ему свою молодость, — подумала Надя, принеся пижаму и туфли, пока дед Матвей зажигал газ и пускал воду в ванной. — Раньше чувствовала себя такой юной, а сейчас „солидной дамой“ стала и хандрить начинаю».
Устыдясь таких плачевных размышлений, она обняла присевшего к столу мужа, крепко поцеловала его в кудлатую макушку, понюхала и рассмеялась: от волос пахло дымом и нефтью.
— Чему ты? — Обрадованный лаской, Алексей прижался лицом к ее плечу. — Родная моя!
«А если бы на его месте был Ахмадша? — почти со страхом подумала Надя и, гоня предательские мысли, еще крепче обняла мужа. — Хорошо, если бы у нас родился ребенок, тогда прошлое отошло бы навеки».
Ночью ее мучили кошмары: то она волочила мешки, в которых ворочалось что-то живое, то сама сидела в мешке, а большой петух с выпяченной грудью норовил клюнуть ее сквозь прорванную мешковину. Потом Ахмадша Низамов развязал мешок, помог ей выбраться, сказал оглушительно: «Я тебя никогда ни на кого не променяю», — и поцеловал, но не как прежде, а по-мужски, жарко. От этого поцелуя у Нади так сильно забилось сердце, что она проснулась и с минуту лежала, задыхаясь от радости и стыда, опомнясь, провела ладонью по лицу, отбросила со лба волосы. Еще горел на губах поцелуй Ахмадши, а голос рассудка уже осаживал: «Глупо! Хуже того, преступно! Разве ты забыла, до чего довел тебя этот жалкий трус?»
В черноте ночи блеснуло перед самыми глазами мощное течение реки, кружащиеся ее бездонные водовороты, сжала удушьем горло тянущая в глубину вода… Ужас пережитого обрушился на молодую женщину, но она услышала рядом сонное дыхание мужа, прижалась к нему всем телом, точно молила о защите и… прощении.
Алексей сразу проснулся, страстно обнял ее.
— Наконец-то ты полюбила меня по-настоящему!
Наутро Надя приняла вахту, очень грустная, рассеянная; однако завод с его сложными процессами требовал полной отдачи, и молодой технолог быстро вошла в деловую колею.
— Что у вас дома? — спросила она Юрия Тризну, встретив его на площадке газофракционирующей установки.
Он казался очень воодушевленным, но вопрос Нади сразу поверг его в мрачное уныние, и этот лихорадочный перепад показывал, что молодой инженер разучился владеть собою. Не уделяя ему до сих пор особого внимания, Надя заметила, что он перестал следить за собой, похудел и подурнел.
— Дома у нас паршиво из-за Юльки, — сказал он. — Кривляется, даже когда плакать надо. Хоть бы отца пожалела: у него нынче сердечный приступ сделался из-за ее художеств. Я только и отдыхаю здесь, в заводской обстановке.
Впервые с тех пор, как Надя вышла за Груздева, они разговаривали почти непринужденно.
— Не жалеете, что перевелись к нам? — Юрий все-таки называл ее на «вы», и, словно забыв о том, что пережила она после своего «перевода»: — Некоторые полагают, что переработка нефти — мужское дело, потому что здесь человек должен целиком отдаваться заводу, а женщине и в рабочее время мешают личные домашние заботы.
Надя вспыхнула, бросила с вызовом:
— Надеюсь, ты так не думаешь? Ведь и среди мужчин есть разгильдяи! А женщины на нашем заводе просто герои, и мне здесь очень интересно. Вот освою технологический процесс, изучу автоматику… Чтобы правильно проектировать, надо быть и хорошим прибористом.
Возле газоразливочной станции Надя вспомнила, как Алексей пояснял однажды экскурсантам: «Сухой газ — все равно что сухое вино: и то и другое отжато до предела; почти нет примесей».
«Алеша, дорогой, ты не сомневайся во мне! — сказала она мысленно. — Да разве я могу теперь хоть что-нибудь изменить в своей… в нашей жизни?!»
Она взглянула на Юрия — он шел рядом с нею, размахивая большими руками, долговязый, с упрямо сжатым ртом, — и улыбнулась ему дружески, хотя он не заметил того. «Нет, мальчишка, не только женщины бывают заняты во время работы домашними переживаниями!»
Он вдруг остановился, придержал Надю за локоть. Место было не очень подходящее для интимного разговора: по асфальту вереницей подходили автоцистерны, но где здесь найдешь спокойный уголок?
— Если бы вы сегодня после работы зашли к Дмитрию Степановичу… Он просил передать… и я очень прошу… — Курносое, толстогубое лицо Юрия залилось краской. — Юлька приехала из Светлогорска. Звонила… Поговорите с ней, отчитайте ее хорошенько. Мне неудобно с ней на эту тему… — Юрий покраснел еще сильнее, заторопился. — Вообще я не могу разговаривать с ней без раздражения. Она мне на нервы действует, а тут надо без крика. Придете? А?
— Хорошо. Приду.
Надя уже целую неделю не видела отца, поселившегося в новом доме, на одной площадке с Юрием Тризной, но встречаться с Юлией ей не хотелось, тем более не соблазняла попытка повлиять на нее. «Наверно, она сама не прочь прочитать мне нотацию».
Выполнив поручение в смежном цехе завода, Надя вернулась на свою установку.
Дежурные операторы докладывали ей, что требовалось по ходу дела. Она помогала устранять неполадки, звонила диспетчерам, следила за контрольными приборами.
В брюках и полупальто, стянутом поясом, с упрятанными под берет волосами, она ходила по рабочей площадке, но целый день «личное» отвлекало ее: то встречи с Ахмадшой воскресали в ее памяти, то овладевал помыслами Алексей Груздев. Странно: о муже думалось теперь больше как о деятеле, о директоре-новаторе, которым она гордилась, а другая, интимная сторона их отношений словно затушевывалась в ее сознании.