Страница 118 из 132
«А мы? А с нами что станет?» — с беспощадной прямотой спрашивал себя Ярулла Низамов.
Еще недавно просеки на Исмагилове пугали громадными кучами рогатых пней, беспорядочно нагроможденными навалами земли, песка и щебня! Но пошумели вдоволь тракторы и бульдозеры, и вот уже прочеркнули дорожники леса и луга серой полосой шоссе. Словно измеряя его, зашагали ажурные фермы опор, неся тугие нити проводов. Выросли здания компрессорных и насосных станций, товарных парков и диспетчерских пунктов, возле которых — давно уже не новость! — высоко вознеслись мачты телевизионных антенн.
— Все по-новому обустраивается на Исмагилове. У нас будет групповой сбор нефти. Введут телеуправление с полной взаимосвязью. Тогда один оператор легко справится с десятками скважин. Но, — Хаят повела на свекровь необычно серьезными глазами и печально вздохнула, — боюсь, придется мне перейти на швейную фабрику. Ведь я даже не представляла, что такое семейная жизнь!
— А что это такое? — скрывая улыбку, спросила Зарифа, уютно угнездившаяся на диване с газетой в руках.
— Это… Видите ли… Раньше мне море было по колено. И вдруг, оказывается, надо к себе относиться иначе! — еще не решаясь на откровенность, сказала Хаят.
— Отчего же иначе?
— Ну, осторожность потребуется. По машинам прыгать будет неловко. Она еще ниже опустила голову над работой: что-то обвязывала крючком. — Так жалко менять специальность, но для замужней женщины удобнее работать швеей.
Зарифа, начиная догадываться, смотрела на невестку с живым интересом и участием.
— Значит, ты уже учишься шить?..
— Я?.. — Хаят засуетилась, не то пряча, не то разглаживая свое рукоделие, потом подняла на кулаке подобие нарядного башлычка, повертела им.
— Кисет?.. Сумочка?
— Разве не похоже? — Будущая маленькая мама зарумянилась, с трудом удерживая смущенную улыбку. — Чепчик…
— Ах, чепчик! Вот хорошо! — радостно и тоже немножко смущенно воскликнула еще молодая свекровь. — Значит, скоро я бабушкой стану!
— Почему вы, Зарифа-апа, говорите о старости? — спросил, входя в комнату, Ахмадша, частенько теперь заглядывавший к Магасумовым.
— Нет, речь идет не о старости, — весело возразила мать Салиха, но Хаят, прикусив губу, протестующе помахала ей рукой.
Несшитый чепчик упал на пол. Ахмадша быстрым гибким движением поднял его, с минуту рассматривал, но, ничего не сказав, сел у столика, за которым сражался иногда в шахматы с Салихом или Зарифой.
Сестричка, похоже, шьет детский капор… Значит, уже начала готовить приданое для ребенка! Ахмадша привык смотреть на нее как на маленькую, и ему было странно, даже страшно и неловко думать, что скоро она станет матерью. Правда, она немножко пополнела, но все еще выглядит девочкой, и подстриженные ее волосы по-ребячьи трогательно завернулись над смуглой шеей. Зачем поторопилась птичка-невеличка? Невольно сорвалось:
— Сумеешь ли ты воспитать его?
Она хитренько прищурилась:
— Кого?
— Ну, его… мальчика или девочку. Я ведь не знаю, кто у вас будет…
Заметив стеснение старшего брата, Хаят немедленно осмелела:
— Это уж как бог даст.
Она не верила ни в бога, ни в аллаха, но почему-то сами собой слетели с ее губ старушечьи слова.
— Жалко мне тебя!
— Жалко? — Хаят, не поняв его опасений, с достоинством выпрямилась. — Смешной ты! Я самая счастливая сейчас! А буду еще счастливей! — наивно похвасталась она и, вообразив своего первенца, конечно, толстенького и румяного, вскинула на Ахмадшу сияющий взгляд. — Ребенок — это самое лучшее на земле, прелесть такая! Ты ничего не понимаешь в жизни, дорогой братец! Ну, чего ты хочешь? Чтобы я училась в институте? А если мне пока достаточно десятилетки? Допустим, я уйду с промысла… Я уже была на заводе пластмасс, у Мирошниченко, присматривалась. Можно работать хоть прессовщицей, хоть в литьевом цехе, но меня больше привлекает теперь швейная фабрика. Вот научусь шить, стану самым хорошим закройщиком, пожалуй, я лучше буду модельером, и никакая автоматика меня с фабрики не выживет.
— Чтобы создавать моды, надо быть художником, — осторожно заметил Ахмадша, зная способность сестренки пылко увлекаться и ее неистовую напористость, но не припомнив, чтобы она когда-нибудь занималась рисованием.
— Пусть я не художник, но неужели не соображу, кому что идет? В красивой одежде я очень разбираюсь.
— Ах ты, хвастунишка! — ласково сказал Ахмадша.
Он привык думать, что Хаят, окончив вечерний институт, станет промысловым диспетчером.
— Знаешь, как я наших маленьких буду наряжать! — продолжала она, почти с нежностью поправляя на себе блузку и смахивая соринки с колен.
Она действительно начала с уважением относиться к собственной особе, и ей не терпелось поскорее иметь новую игрушку — своего ребенка.
— Я теперь Салиха люблю в сто раз больше, чем раньше. Ты знаешь, ведь дети очень связывают, — доверительно, с забавной убежденностью прошептала она.
Но эти слова совсем не позабавили Ахмадшу, наоборот: улыбка сразу сбежала с его лица. «Если Надя почувствует себя матерью, — подумал он, — то ее любовь к Груздеву тоже станет „в сто раз“ сильнее. Даже если она вышла за него без любви, то полюбит в нем отца своего ребенка».
Маленькая Хаят оказывалась гораздо мудрее старшего брата в сердечных делах.
— Куда ты? — окликнула его из кухни Зарифа, собирая на поднос посуду и закуски, но он, ничего не ответив, исчез за дверью.
Положив подбородок на сплетенные пальцы рук, Надя сидела, облокотись на стол, и задумчиво следила за тем, как за черной рамой окна вставал в полнеба багрово-желтый закат. Наполненная красноватым сумраком комната, обставленная простой канцелярской мебелью, казалась не жилой: так и не сумела молодая хозяйка создать уют в своей квартире.
— Некогда мне, — говорила она матери, изредка приезжавшей к ней. — Очень много работаю. Читаю. Ну, и общественные дела… Вообще не хочу «обрастать». Посмотри в любое окно: такой красоты ни один художник не придумает. Зачем же закрывать ее разными тряпками?
Но сейчас при виде голого окна Надя уныло подумала, что свекор прав: надо смягчить очертания оконных рам и косяков тюлевой шторой, а электрическую лампочку над столом прикрыть абажуром.
Включать свет не хотелось, и, глядя на полыхание заката, она снова и снова перебирала в памяти последнюю встречу с Ахмадшой: его взгляд, взволнованный голос, пугающие и горько радующие слова. Нет, не надо думать о них! Пусть он «никогда ни на кого не сможет ее променять», но ведь все равно сломал жизнь!
И вдруг от этой мысли Наде стало до слез жаль себя, свою недавнюю жизнерадостность, гордую уверенность в любви Ахмадши.
Матвей Груздев, бесшумно войдя в комнату — дома он упрямо ходил в одних толстых шерстяных носках, — заметил, как слезинка, сверкнув, скатилась со щеки невестки. Он легонько кашлянул, двинул стулом.
— Сумерничаешь, дочка? А заря-то какая — чистый огонь! Значит, и завтра погода не угомонится. Студено на дворе. На Каме беляки: шатает ветер реку. Скоро, поди-ка, шуга пойдет и зима нагрянет! — Не дождавшись ответа, старик примостился у теплой батареи, потрогал, погладил изогнутые змеевики. — Осенью у нас в Баку тоже ветра бывают. Страшенные, норд-остом называются. Другой раз и автобусы опрокидывают, и крыши срывают… Потому и крыши там строят плоские, чтобы урагану возможности для баловства не было. А деревца на Приморском бульваре почитай все накренились, будто бегут они от норд-оста к морю, к солнышку!
— А вы всегда жили в Баку?
— Да. Много лет там прожили.
— У вас вся семья на промыслах работала?
— Да.
— Похожи эти промысла на здешние?
— Да.
— Что «да, да»? Почему вы так плохо рассказываете? — с неожиданной запальчивостью вырвалось у Нади.
Матвей рассмеялся добрым стариковским смехом.
— Так его, старого черта, лапушка моя!
Раздраженность невестки он объяснил себе тем, что ей скучно в одиночку читать научные книги, и не обиделся.