Страница 124 из 158
Грязные ручонки детей, смугло лоснящиеся руки женщин… Серая кожа стариков… Преодолевая собственную тревогу и боязнь первых дней, Валентина преодолевала и косность лесных жителей.
— Мыться! Кирик, скажи, чтобы все приходили ко мне чисто вымытые. Пусть без мыла, пусть в холодной воде, но вымыться надо и надеть что почище, и чтобы не расчесывали царапины, которые я сделаю.
Валентина принимала празднично одетых людей возле чума. Столом служила перевернутая нарта, накрытая свернутой палаткой. Валентина вытирала перед прививкой кожу пациентов спиртом, а Кирик неодобрительно морщился:
— Можно горячий вода, сварить, как в баня. Зачем спирта мыться? Выпить лучше.
Мужчины и даже девушки вполне разделяли мнение Кирика, принюхивались, вздыхали, удивлялись расточительности доктора. Будь Валентина купцом, геологом, просто путешественником — посуда со спиртом давно бы исчезла, но ее звание доктора было покоряюще обаятельным в своей новизне и загадочности.
Старого охотника, известного храбростью от Учура до верховий далекого Оймякона, уговаривали долго.
— Стыдно тебе, дедка Михайла! — укоряли его эвенки.
— А если умру? — упрямился он. — Я две больших оспы видел. Не трогала меня красная старуха, а когда я ее на молодую променяю, она осердиться может.
Потом он пошел на хитрости:
— Когда все будут привитые, все будут здоровы?
— Будут здоровы, — сердито подтвердил Кирик, уже охрипший от разговоров.
— Значит, мне и заболеть не от кого будет.
Рыболовы заахали от такого мудрого рассуждения.
Кирик тоже не сразу нашелся, что возразить, но вспомнил слова Валентины, полез в карман, вынул из гаманка пачку денег, прежде чем отделить трехрублевку, старательно поплевал на пальцы.
— Больной оспой поплюет на руку в Оймяконе или в Крест-Хольджое… А потом эти деньги, которые он трогал, привезут сюда. Так ходят болезни, — сказал он гордому собой старику. — Почему они так ходят, я не понял, но если оспа летает по ветру, то в моем кармане ей совсем хорошо.
Михайла помолчал, подумал и начал стаскивать рубаху с жилистого сильного тела.
Вечером Валентина долго сидела на стволе упавшего дерева над речным порогом. Вода неслась перед ней ревущим потоком, кипела пенистыми буграми, налетая на камни, прыгала, как лосось, изгибая в облаках брызг черно-зеленую спину. А немного ниже по руслу, косо относя к отлогому берегу белоснежные шматки пены, она текла сплошной, глянцевитой, лоснящейся массой, отдыхая после стремительного бега.
Было грустно следить за быстрым движением дикой реки, смотреть на деревья противоположного берега, черные, точно обугленные на фоне багрово-красного вечернего неба.
«Мрачно и величественно, как в стихах Верхарна», — подумала Валентина, встала и вдруг увидела, что по глубокому броду верхом на оленях перебирались эвенки.
Олени без седоков отбились в сторону и плыли следом, закинув за спину рога, и казалось, не от зари, а от этих рогатых голов струилась по реке кровавая полоса.
Снова вспыхнул сухой хворост на кострах. Рыбачки выбегали из чумов, на ходу оправляя платья и косы. Явился и Кирик, сел на песке у огня, расчесал пальцами жесткие вихры, запалил трубочку — ту, что выменял на глухарей у старика Ковбы. Веселая болтовня началась у костра.
Приезжие женщины с наивным любопытством осматривали Валентину. Они трогали ее сапожки, щупали мягкие волосы, оттенявшие светлым блеском смуглый загар лица и шеи. Их темные руки легко прикасались к ее розовым ладоням, к мужскому костюму и гребенкам. Она только улыбалась, позволяя вертеть себя, как им вздумается, забавляясь простодушием своих лесных сестер, еще более живых и непосредственных, чем она сама. С ними приехали дети… Валентина присела у вьюков, сложенных на песке, развязала мягкие ремни, вынула из корытца-плетенки крепенькую девочку. Девочка была по уши мокрая, но толстощекое, накусанное комарами личико ее широко улыбалось. Сжав кулачонки, она потянулась всем уставшим тельцем, смешно отставив задок, чумазая, пропахшая острым зверушечьим запахом и все равно прелестная своей детской нежной пухлостью и теплотой.
— Надо мыть, — сказала Валентина матери, сразу угадывая ее по мягкому, тревожному блеску глаз.
— Надо мыть, — повторила эвенка и, смеясь, оглянулась на большой костер. — Кирик! Надо мыть?
Кирик переспросил, тоже засмеялся, начал оживленно говорить по-эвенкийски. По тому, как жадно слушали все и как дружно захохотали, Валентина поняла, что он рассказывал про баню артели.
Она сама принесла теплой воды в котелке, щурясь от дыма, начала мыть девочку, придерживая ее под грудку, сильно намыливая ее опущенные плечики и круглую спину. Ребенок удивленно молчал, только покряхтывал, но под конец операции закатился громким плачем.
— Мыло в глаза попало, — пояснила Валентина матери, окатила девочку остатком воды и завернула в свое полотенце. — Вот теперь мы совсем славные.
— Хороший девка-то? — спросил подошедший Кирик и пощелкал пальцами. — Э-эй, какой хороший!
Девчонка опять улыбалась, и всем было очень весело.
— Говорят: охотники наша рода кочевали туда. — Кирик кивнул на приезжих и махнул рукой на водораздел Омолоя и Сантара, черневший над лесом на тускло-красном, уже остывающем небе.
— Жаль, — спокойно ответила Валентина.
«Замечательно то, что Кирик рассказывает эвенкам о делах и всех событиях, которые происходят у нас на приисках», — подумала она, впервые так радостно ощущая свою связь с тем, что происходило там.
Она сидела, покачивая на руках ребенка, смотрела на скуластое, с длинным приплюснутым носом лицо Кирика и примиренно думала об Анне.
— Уехала родня! — говорил охотник, все больше огорчаясь. — Верста за сорок уехала, а может, за шестьдесят.
— Может, и за шестьдесят, — рассеянно повторила Валентина, погруженная в раздумье.
— Повидаться бы надо, — продолжал эвенк. — Больно уж надо.
«Почему у них начались нелады из-за мелочей? — думала Валентина, не слушая Кирика. — Неужели Андрей стал мелочный? И разве я не могу без него жить? Просто он показался мне лучше всех, кого я встречала до сих пор. Но теперь, кажется, я уже забываю о нем».
— Надо бы повидаться-то. Может, заедем?
— Куда заедем? — встрепенулась Валентина.
— К родне заедем. Давно не видел.
— А где она?
— Да верста сорок, а может, шестьдесят. Чаю попьем.
Валентина смотрела на проводника с изумлением. Лицо его было упрямо-неподвижно.
— Чаю попьем? — Она не знала, смеяться ей или сердиться.
— Может, полечишь кого, — настойчиво продолжал свое эвенк. — Давно ездим. День-два лишни — не беда.
— Нет, мы поедем завтра не в гости, а вниз по Омолою, к якутам, — твердо сказала Валентина.
— Потом поедем вниз. Сколько лет не видал…
— Кирик!..
— Я знаю: Кирик! Я везде идет… Целый месяц идет. День-два лишни — не беда.
Консервная банка валялась на земле, выжженной костром. Разбросанные головешки не были покрыты пеплом, ярко чернели и холодные угли: сразу видно, что костер не потух, а залит водой.
«Банку забыли — значит, очень торопились».
Кирик пнул ее в сердцах, и она, звякнув, отлетела в кусты. Он обошел еще раз кругом.
Нежно лоснились примятые ветки пихты, настланные на земле, пахли смолой тонкие жерди — остов чума. Видно, совсем мало жили здесь эвенки. Кирик тихонько посвистел, искоса взглянул на доктора.
Валентина сидела прямо на земле, охватив руками колени, сердито-насмешливо смотрела на Кирика. Туча мошкары колыхалась в горячем воздухе над оленями, привязанными к дереву. Даже в чаще, под тенью елок, было жарко. Кружилась голова от запаха хвои, еловых шишек, разнеженной, теплой земли, разогретых натеков янтарной смолы на коре лиственниц.
— Зачем уехали? Куда уехали? — бормотал Кирик, разглядывая помятую траву и олений помет.
— Напился чаю? — съязвила Валентина. — Эх ты, вредный ты, вредный! Меня мучаешь, оленей мучаешь! Я все расскажу вашему председателю.