Страница 107 из 158
— Он мне не мешает. Я люблю кошек, — сказала Валентина.
— Так… животное! — неопределенно промолвила Анисья и добавила весело. — Одежу твою я просушила и утюжком погладила, а парню рубахи вальком катала — как лубок, высохли. Рано ушел. Славный какой парнюга!
— Дождь идет? — спросила Валентина и, сняв чужую рубашку, взяла свою из стопки одежды, сложенной на чистом фартуке Анисьи.
В окна, по обычаю таежных новостроек затянутые ситцем, ничего не было видно.
— На улке солнышко. Теплынь. Опять парит, — говорила Анисья, собирая на стол и с любопытством посматривая на то, как одевалась Валентина. — Ишь ты, куколка беленькая! — заметила она с простодушным восхищением. — А муж у тебя есть?
— Нет, — сказала Валентина, невольно краснея.
— Что же так?
— Умер…
— Жалко. Ну, ничего, молодая. Другого найдешь. Мой-то мужик пришел утром — порадовался на чужую прибыль. Все, которые здесь живут, приходили уже. Иду-у-ут поодиночке! Хоронить думали Марфу, ан тут новый человек объявился.
Валентина оделась, но босиком (надеть сапоги она не решилась), осторожно ступая по земляному полу, пошла на улицу умываться.
Там и вправду парило: воздух, как в теплице. А лес распушился от влаги, а сочные травы так и клонились к мокрой земле. Все живое нежилось, расправляясь под горячими лучами солнца.
— Серы я натопила, — говорит неугомонная Анисья и тоже босиком, легко ступая, подходит от печи с железным листом — жаровней — в руках. — Печка у нас богатая, да вот опять мужики по-своему, по-приисковому, не в жилье поставили. И в дождь и в мороз тащись с булками на улицу. Печники-то липовые — в избе боятся ставить.
В жаровне налита вода, сверху решеткой лучины, на лучинах куски лиственничной коры, пахнущей смолкой.
— Хорошая сера. Вот попробуй! — Анисья сбрасывает кору, лучинки и обрывает от натопившейся в воду массы кусок светло-желтой тянучки.
Валентина «пробует» серу: она жуется, как мягкая резинка, липнет немножко к зубам, но вкус и запах удивительные.
— То-то! — говорит довольная Анисья.
— Где вы ее взяли?
— С листвянок, какие покорявее. Вот Марфин мужик притащил. — Анисья кивает на кучу сырых после дождя дров, сваленных у барака. — Куда он сам-то запропастился? Чего забыл на Светлом? Должно, загулял с горя: все равно, мол, помрет баба. Шибко он жалеет ее.
«Действительно, куда он запропастился?» — с щемящей тревогой подумала Валентина. Это было единственное, что беспокоило ее сейчас.
Она взглянула в ту сторону, откуда пришла с Дементием, и обрадовалась: легкий на помине, с горы спускался вчерашний старатель, таща в поводу ее лошадь, сильно хромавшую.
Он тоже был изумлен при виде врача, а когда взглянул на сына, то забыл кряхтеть и охать, а только морщился, пока Валентина вправляла ему вывихнутую руку.
— Медведь… Должно быть, спал у тропы, за корягой. Ка-ак рявкнет — да бежать. Ну, и кони схватились, — рассказывал он, поглядывая то на своих женщин, то на доктора. — Когда меня из седла вышибло, не помню. Сначала вроде вдарило чем-то… Память отшибло, а потом я в кусты уполз и под дождем до свету лежал. Утром одыбался — поднялся. Ни коней, ни доктора. Пошел было на Светлый, дошел до косарей. «Нет, говорят, никто обратно не был ни вечером, ни ночью». Я и повернул к себе на Утинку… Твою хромушу у речки поймал, на ней переехал по броду, а наш Гнедко, должно быть, на утинские покосы удрал.
— Платок мой на развилке видели? — спросила Валентина. — Я ведь заблудилась… Потом шла по той же дороге, но снять забыла.
— Нет, не видал. Такая буря ночью была — на тропе целые завалы: листу набило и веток, и какие выворотни лежат!
Андрей оторвался от книги и рассеянно взглянул на дочь. Ее круглая спинка с переложенными накрест лямочками передника, и пухленькая шея задержали его взгляд.
«Уже большая она!» — подумал Андрей, глядя, как ползала Марина по полу, поднимая то книжку, то исчерканный лист бумаги и все бормоча что-то озабоченно.
Один из каблуков ее туфель был стоптан, и это особенно тронуло отца.
«Ботинки стала изнашивать!» — сказал он мысленно с гордостью и живо представил себе, как нянчил ее, спеленатую и красненькую, как она корчилась у него в руках и вертела головкой, требовательно плача, когда хотела есть.
Уговаривая ее, он наклонял к ней лицо, и она торопливо хватала его за щеки беззубым ищущим ротиком.
«Тогда я брился прежде всего для нее», — вспомнил Андрей и улыбнулся.
— Ты что смеешься? — спросила Маринка, поднимаясь с полу. Она подошла к отцу, положила руку на его колено, другой, с резинкой, зажатой в кулаке, обняла его локоть. — Я тебе не мешаю, правда?
— Правда.
— Мы с тобой вместе работаем.
— Да, да, — произнес он уже снова рассеянно и, не обращая внимания на ее деловую возню, уткнулся в книгу.
Потом он взял ручку, стал что-то записывать. Маринка бросила рисовать, долго молча наблюдала, как под его пером возникали на бумаге рваные цепочки. Если закрыть глаза, то похоже, будто кто-то совсем маленький суетливо бегает по столу, нарочно шаркает подошвами.
Девочка тихонько приоткрыла один глаз, потом другой, широко открыла оба. На столе уже тихо, и вечная ручка лежит смирно, уткнувшись в свой неровный след.
— Что это вас не видно и не слышно? Вы забыли, что сегодня выходной день? — спросила Анна, появляясь на пороге.
Она недавно вернулась с рудника. Густые, еще влажные ресницы ее были особенно черны, и лицо молодо румянилось после ванны: под землей приходилось путешествовать и в подъемной клети, и ползком, на четвереньках.
— Может быть, мы совсем отменим выходные дни? — пошутила Анна, входя в комнату.
Маринка быстро взглянула на отца, но, видя, что он улыбается, сообщила радостно:
— Он исписал сто листов. Я ему совсем не мешала.
— Валентина Ивановна сейчас заходила… — Анна положила руки на плечи Андрея, тихонько поцеловала его в густые волосы. — У нее сегодня день рождения. Звала на пирог и на чай со свежим вареньем из жимолости.
— И я… И меня?
— О тебе особого разговора не было. Ты знаешь, я не люблю, когда маленькие ходят за взрослыми по пятам и лезут со своим носом в серьезные разговоры.
— Я не буду лезть с носом, — пообещала Маринка с таким видом, точно отказ от участия в серьезных разговорах был для нее большим огорчением. — Я буду сидеть и молчать целый день.
— Ну, это положим!.. Вряд ли ты усидишь на месте хотя бы с полчаса.
— Папа! — Маринка мигом перебралась со своего стула на колени отца. — Милый папа! — Она обхватила обеими руками его голову, прижимала ее к своему лицу, ерошила его крупные мягкие кудри и повторяла умоляюще. — Папа, ну пожалуйста! Папа!
— Просто не знаю, взять ее с собой или не стоит? — сказал Андрей совсем серьезно, высвобождая голову из цепких детских ручонок.
— Какой ты недобрый! Я тебе не мешала и туфли принесла, и… я плакать буду.
— Поплачь немножко, — разрешил Андрей, смеясь.
— Нет, я много буду плакать! — И глаза Маринки заволоклись слезами.
Андрей просительно взглянул на жену.
— Хорошо, возьмем, — сказала Анна и, чтобы оправдать свою уступчивость, добавила — Клавдия тоже хотела идти в гости. Надо отпустить ее, а дверь закроем на замок.
Выйдя из дому, они увидели Уварова. Он шел в русской рубашке, опоясанной крученым поясом, и издали улыбался, покачивая головой.
— Вот и навещай их после этого! Кое-как выбрал время, а они всей семьей сбежали.
— Идем вместе, — предложила Анна. — Мы к Валентине Ивановне.
— Неудобно, — возразил Уваров, сдержанно здороваясь с Андреем. — Знаешь, ведь незваный гость… Да еще хозяюшка такая… щепетильная — шик-блеск!
Анна вспомнила разговор в осиновой роще о семейной драме Валентины и сказала с неожиданной горячностью:
— Нет, Илья, ты ее совсем не понял. Она не мелочная.
Уваров немного смутился, наклонился к Маринке: