Страница 119 из 138
Но только ли это ощущение крепкого роста в неласковом, хотя и родном городе привязывало нас к нему? Ведь так растут лишь тополя и осокори по берегам рек да серебряный ковыль на степных буграх. И разве наши отцы, приехавшие сюда по доброй воле или сосланные властями из разных краев страны, меньше нас любили хлебный и железнодорожный Оренбург? И опять не потому, что только у такого хлеба и могли они прокормиться с семьями на скудную плату за нужную свою и важную работу.
Ведь при всех утеснениях и нехватках мы жили лучше тех, кто имел власть и деньги: не мы их, а они нас боялись, захватив то, что должно было принадлежать нам. Вот они и окружали себя жандармами, полицией, солдатами, казаками, но отнять у нас гордое сознание того, что все в городе сделано руками наших отцов, не могли, как не могли отнять солнце.
И песни бунтарские были с нами, и воспоминания о Стеньке Разине, о Пугачеве, о девятьсот пятом годе. Мы гордились громогласными гудками своего паровозоремонтного, его вечно грохочущими цехами, гордились и дружбой нахаловцев с рабочими «Орлеса» и тружениками других больших и малых предприятий, порождавших не только богатство для буржуев, но и вечную угрозу им.
Потому не было счастливее нас, мальчишек, когда из ворот наших главных мастерских выходил возрожденный паровоз, дышавший огненной мощью. Если машинист позволял нам проехаться в его будке до вокзала, то с каким презрением смотрели мы на изнеженных барчуков, ходивших в панамах и коротких штанишках под надзором иностранных гувернеров. А собственное посвящение в ряды рабочего класса? А первая зарплата, принесенная матери? А пляски и игры в праздники с заводскими девчатами, боевыми, словно мальчишки, вроде Вирки Сивожелезовой, или принцессами-недотрогами, как Фрося Наследова.
Город, где все это происходило, стоил того, чтобы завоевать его, не щадя собственной жизни.
Поэтому, когда был опрокинут прогнивший трон Романовых, мы вместе с отцами огромными толпами спешили с окраин к запретному для нас центру и кричали:
— Революция!.. Революция!..
И те, кто раньше гнал, пинал, обирал нас, с удивлением и страхом смотрели на шагавшие рабочие колонны.
Революция!.. Революция!.. Ты несла свободу и избавление от вечной нужды, но не донесла, и нам самим пришлось пробивать тебе путь. Но вот снова угроза для тебя, и красногвардейские отряды охватывают ночью свой город, прочесывая улицы и дома.
На долю Кости и тройки Наследовых — Мити, Харитона и отца их, Ефима, — достались трущобы одной из привокзальных улиц.
Ну-ка где тут контрреволюция, предъявившая ультиматум Советской власти?
Заваленные снегом ограды мещанских владений… Возле погребов и сараюшек землянки «припущенников», снимавших в аренду места у дворовладельцев за три, за шесть рублей в год. Не пойдут же офицеры в такое жилье! В убогих домишках с крохотными окнами и дымящими печами, где в тесноте и холоде ютятся многочисленные семьи хозяев, тоже нечего делать «их благородиям».
— Вряд ли кого найдем, — безнадежно шепчет Ефим, однако старательно осматривает голбцы, полати, обязательное «зало» у более зажиточных с кривым зеркалом и захудалым фикусом в переднем углу. Ребята, стесняясь среди массы разного отрепья, поднимают домочадцев, спящих на койках и вповалку на деревянных нарах.
— Предъявите документы!.. Паспорта… — Глазастый и более грамотный Костя рассматривает виды на жительство. Харитон и Митя, не выпуская из рук винтовок, ждут у дверей.
Оказывается, ради революции тоже приходится делать обыски!
Во многих семьях в ночное, позднее время нет дома дочерей-подростков.
— Где?
— У тетки ночует.
— У какой тетки? — взрывается наконец Харитон. — Со всей улицы ушли к этой тетке? Что там у нее?
— Заведение… — бормочет напуганная хозяйка. — Чего хорошего дома-то? Вот спим вповалку, а там у каждой девицы отдельная комната с окном, платьев разных, кровать чистая и еды сколько хошь.
Ребята слушают, ошалев, уши у них от неловкости краснеют, как угли.
— Продаете дочерей?
— Да, господи! Мы, что ли, одни? Никто их не продавал. Своей охотой. Сами туда набиваются — у содержательниц отбою нет. А половина туда с мест идет.
— Как это — с мест? — несмело спрашивает Митя.
— Сначала в горничных. Деревенских-то еще больше, чем наших… Ведь на местах тоже плохо жить: плотют рубль, редко полтора в месяц, а проходу нет ни от хозяина, ни от сыновей.
— Ну и сволочи! — Харитон сердито плюнул, сходя с крылечка.
— Придется нам, ребята, заглянуть в эти заведения, — распорядился Ефим, кляня себя в душе, что пошел в наряд вместе с сыновьями. — Офицерье, они на распутство да с выпивкой — как мухи на падаль.
— Я туда не пойду, — сказал Митя с отвращением. — Куда хотите: хоть в собачьи ямы, хоть в ночлежку, а в такой помойке рыться не стану. Завтра же скажу Александру Алексеичу, какая «тетка» в этих местах промышляет.
— Он тебе и всыпет, если мы кого здесь упустим! — постращал Харитон. — Будете с Костей стоять на карауле, а мы с отцом войдем.
На счастье, их догнал в переулке взвод красногвардейцев из депо. Дальше двинулись вместе. И сразу же у большого приземистого дома с высокой оградой замедлили: играли там на гитаре, звучали девичий смех и мужские голоса. Потом раздались пьяная брань, топот, истошный визг…
Красногвардейцы окружили дом. Ефим и деповский командир взвода постучали в парадное. Шум в доме усилился, а на открытой галерее послышались торопливые шаги.
Дверь приоткрылась. Отбросив ошалевшего вышибалу, в нее устремились красногвардейцы. Митя с Костей остались у входа. Свет в окнах, выходивших во двор, замигал и погас, зазвенела разбитая посуда, заголосили испуганные девицы, и сразу захлопали выстрелы.
Устыдясь своей излишней щепетильности, ребята бросились в парадное и прямо в объятия приняли двух удиравших офицеров. Митя своего сгреб и подмял, а Костя упустил, упав от удара ногой в живот. Перевернувшись, он быстро вскочил, выстрелил из винтовки, и убегавший офицер споткнулся, рухнул на мостовую.
— Живой! — крикнул Костя, подбегая и ежась от боли под ложечкой. — Смотрит!
Из дома красногвардейцы выволокли еще трех обезоруженных офицеров. Остальные гуляки, уже опрошенные, трусливо выскакивали следом и, отрезвев после переполоха, бросались наутек. Сквозь скрип шагов на снегу слышно было, как громко плакала в доме девчонка, а другая пьяно хохотала и бранилась, точно грузчик. Потом с надрывным стоном ударилась обо что-то гитара, загудев, зазвенев струнами.
— Ловко мы их!.. — Харитон связал руки высокого тонконогого офицера в галифе и растерзанном кителе. — Вольготно там устроились их благородья!
Ефим Наследов, вынув из сумки припасенный санитарками пакет, накладывал тугой жгут раненому красногвардейцу прямо на рукав телогрейки, из которого текла кровь.
— Остановится беспременно, а в госпитале наложат повязку по всей форме, — приговаривал он.
Уже совсем рассвело, когда в Оренбурге закончились обыски и аресты. Без жертв не обошлось: были раненые и убитые с обеих сторон. Красногвардейцы доставили к зданию тюрьмы около сотни арестованных офицеров — среди них оказались капитаны, полковники и даже армейский генерал. С ненавистью посматривали они на новых хозяев города, однако поневоле помалкивали.
Усталые, но довольные ребята из Нахаловки отправились домой. Александр Коростелев пошел с ними до ревкома. Харитон и Костя наперебой рассказывали ему о ночной операции, о девчонках, которые «своей охотой» идут в позорные заведения.
— Такое, пожалуй, еще страшнее, чем вербовка обманом и насилием, — сказал Коростелев. — А сколько объявилось защитников этого «промысла», когда мы в Совете вынесли решение закрыть публичные дома! Подлость живуча, так и липнет, точно грязь на подошвы. — И он попросил ребят зайти с ним в редакцию газеты. — Расскажите, как вели себя офицеры во время ареста. Мы опубликуем в «Известиях» их ультиматум и свое предупреждение для тех, кто еще остался на свободе. С ваших слов и по рассказам других красногвардейцев дадим заметку о моральном облике врага, о его злостном сопротивлении. — В роскошном кабинете Коростелева, где все было как при старом издателе, Костя заволновался, а Митя точно пристыл у двери, и даже Харитон, почувствовав неловкость, начал одергивать пиджак и вертеть головой, будто ему снегу за воротник бросили. Коростелев, должно быть, по сродству душ питавший особую симпатию к Харитону, подвел ребят к большому столу в стороне от редакторского.