Страница 17 из 18
Разведыванием сущности мировых религий Владимир занимается также в одном анонимном византийском сочинении (так называемый «Аноним Бандури» — по имени его издателя A. Banduri), которое могло послужить источником для соответствующего сюжета Повести временных лет{51}.
Много позднее сложилось польско-литовское предание о враче Иване Смере, половчанине по происхождению, которому Владимир будто бы поручил исследовать веры. Объехав разные земли, Смер добрался до египетской Александрии, откуда отправил князю письмо, вырезанное на медных досках. Суть этого послания сводилась к тому, чтобы Владимир не принимал ни греческую, ни римскую веру, так как чистое апостольское учение сохранилось только в александрийском христианстве. В XVI в. житель Витебска Андрей Колодинский якобы перевел письмо Смера на русский и польский языки, и с тех пор оно хранилось в одном из польских монастырей. В следующем столетии сын польского богослова Андрея Вышеватого, Бенедикт, сообщил эти сведения церковному писателю Христофору Занду, который включил их в свою книгу «Ядро церковной истории». Оттуда известие о Смере попало в «Российскую историю» М.В. Ломоносова. Русский ученый предположил, что Смер обратился в Александрии в коптскую ересь, «которая содержит обрезание; чего ради не удостоена Владимирова внимания»{52}.
Современная наука разоблачила «письмо Ивана Смера» как фальсификацию XV—XVI вв., вышедшую, по всей вероятности, из среды польско-литовских социниан. Социнианское учение относилось к ересям арианского толка, отрицавшим троичность Бога, чем и объясняется восхваление Смером чистоты «александрийского христианства» (ересиарх Арий в конце III — начале IV в. был пресвитером александрийской церкви).
И только третье летописное сказание — о крещении Владимира в Корсуни (так называемая «корсунская легенда») — безусловно является самобытным древнерусским произведением, хотя заимствования отдельных мотивов, вроде предшествующей крещению болезни, вовсе не исключены[41].
Как можно заметить, каждая из трех использованных летописью легенд с сюжетной стороны вполне самодостаточна, и первые две по своему внутреннему смыслу тоже должны были бы заканчиваться крещением испытавшего веры Владимира. Вероятно, так когда-то и было, и лишь в достаточно поздней редакции Повести временных лет произошло их искусственное сращивание в одно целое посредством плохо мотивированного откладывания Владимиром последнего шага к купели: выслушав проповедников трех религий и греческого «философа», князь решает «подождать еще маленько», чтобы «испытати всех вер», хотя только что всех их «испытал»; а затем, еще раз «испытав» веры через своих послов, он начинает ломать голову над совершенно другой проблемой, которая неожиданно выступает на первый план, заслонив собой все остальные: в каком городе ему следует принять крещение. Ответ, конечно, заранее предопределен существованием «корсунской легенды».
Этот сумбурный и компилятивный рассказ, который даже многим историкам Церкви «представляется совершенно неудовлетворительным, ни логически, ни психологически»{53}, тем не менее имеет своеобразную логику — логику провиденциализма. Видимо, в свое время она была достаточно убедительна для образованных людей Древней Руси. Благодаря двум характерным фрагментам текста: словам хазарских «жидов» о том, что «предана бысть земля наша хрестеяном» (крестоносцы удерживали за собой Палестину со второй половины 90-х гг. XI в. до 1187 г.), а также резкому антикатолическому выпаду со стороны «Корсунского епископа» в обращенном к Владимиру вероучительном слове («не принимай же от латыне учения, их же учение развращено»), из чего с несомненностью явствует полное конфессиональное размежевание с Римской церковью, — можно с уверенностью датировать окончательное оформление сказания о крещении Владимира в составе Повести временных лет XII веком, может быть, даже второй его половиной{54}. В качестве поздней историографической концепции, отразившей дух своего времени, «история крещения, о которой повествуется в летописи, являет собой прекрасный памятник древнерусского (уже христианского) исторического сознания, а также литературной и религиозной жизни и обычаев начала XII столетия»{55}. Но было бы напрасно пытаться обнаружить в ней признаки современного событиям источника.
Внелетописные источники о крещении Владимира
Помимо Повести временных лет есть еще несколько вне-летописных свидетельств, гораздо более близких Владимировой эпохе. Два древнерусских писателя, митрополит Иларион и Иаков Мних, которых от крещения Владимира отделяет всего около полувека, не рассказывают об этом событии литературных сказок, не копаются в обрядовых и бытовых мелочах, будто бы обусловивших религиозный выбор Владимира. Вместе с тем создается впечатление, что и они уже весьма Смутно представляли себе причины, подвигнувшие его на этот шаг.
У Илариона больше вопросов, чем ответов: «Како [ты] уверова? Како разгореся в любовь Христову? Како вселился в тя разум выше разума земных мудрец, чтобы невидимаго возлюбити и о небесных подвигнутися? Како взыска Христа, како предася Ему? Поведай нам, рабом твоим! Поведай, учитель наш, откуду повеяло на тебя благоухание Святого Духа? Откуду испи памяти будущая жизни сладкую чашу? Откуда вкуси и виде яко благ Господь? Не видел еси Христа, не ходил еси по нем. Как учеником Его сделался? Иные, видевше Его, не вероваша, ты ж не видев уверова… Ведущие бо закон и пророкы распяша Его. Ты ж, ни закона, ни пророк не читав, Распятому поклонися. Како разверзлось сердце твое, како вниде в тя страх Божий? Како прилепися любови Его? Не виде апостола, пришедша в землю твою… Не виде, [как] бес изгоняется именем Иисуса Христа, [как] больные исцеляются, немые глаголють, [как] жар в холод превращается, [как] мертвые встают — сих всех не видев, како уверова?»
В поисках объяснения этой разительной и непостижимой перемены в духовном складе благоверного князя Иларион присматривается к случившемуся с разных сторон. То он видит в преображении Владимира глубочайшую духовную тайну, его личный духовный подвиг: «Дивное чудо! Иные цари и властители, видяще [как] все сие сбывающе от святых муж, не вероваша, но на муки и страдания предаша их. Ты же, о блаженный, без всего этого притече ко Христу, токмо от благого смысла и остроумия разумев яко есть Бог един творец невидимым и видимым, небесным и земным, и яко посла в мир спасения ради возлюбленаго Сына Своего. И се осмыслив, [ты] вниде в святую купель».
В другом месте Иларион приписывает духовное прозрение Владимира благодатному озарению Святого Духа: «И тако ему в дни свои живущю и землю свою пасущу правдою, мужеством же и смыслом, [тогда] приде на него посещение Всевышнего — призре на него всемилостивое око благого Бога, и всиа разум в сердце его, яко разумети суету идольской лести и взыскати единаго Бога, сотворившаго всю тварь видимую и невидимую».
Допускает он и некоторое внешнее влияние, впрочем, лишь в качестве похвального примера для подражания: «Паче же слышал он всегда о благоверьней земле Греческой, христолюбивой и крепкой верою, како единого Бога в Троице чтут и поклоняются, како в них деются чудеса и знамения, како церкви люди исполнены, како вси грады благоверные, вси в молитвах предстоять, все служат Богу»; но духовная инициатива все равно остается за Владимиром: «И си слыша, возждела сердцем, возгоре духом, яко быти ему христианином и земли его».
Примерно в том же свете видится обращение Владимира Иакову Мниху, с той лишь разницей, что он ставит это событие в зависимость не от греческих, а от местных, киевских влияний: «Взыска [Владимир] спасения и прия о бабе своей Олзе, како шедши к Царюгороду, и приала бяше святое крещение, и пожи добре пред Богом, всеми добрыми делами укра-сившися и почи с миром о Христе Иисусе и в блазе вере… То все слышав князь Володимер о бабе своей Олзе… [и тогда] разгарашется Святым Духом сердце его, хотя святого крещения[42]. Видя же Бог хотение сердца его, провидя доброту его, и призри с небесе милостию своею и щедротами и в Троице славимый Бог Отец и Святый Дух на князя Володимера, испытал сердца и утробы, Бог праведен, вся преже ведый, и просвети сердце князю Рускыя земли Володимеру приати святое крещение».
41
Так, внезапный недуг заставляет обратиться к Богу «русского князя» Бравлина, напавшего в конце VIII в. на Сурож, как о том повествует Житие святого Стефана Сурожского. В одной из редакций Владимирова жития говорится, что тело Владимира покрылось струпьями, которые после крещения спали с князя в купели, как рыбья чешуя. Этот эпизод является буквальным заимствованием из исторической хроники византийского писателя IX в. Георгия Амартола, где он приурочен к крещению императора Константина Великого. Однажды, когда Константин разболелся проказою, во сне ему явились апостолы Петр и Павел. Они приказали позвать во дворец святого мужа, епископа Сильвестра, который один мог указать болящему путь к спасению. По совету Сильвестра Константин окунулся в купель — «и тотчас вышел царь из купели весь здрав, оставив струпы тела своего в воде, как рыба чешую» (Барац Г. Библейско-агадические параллели к летописным сказаниям о Владимире Святом. С. 69—70).
42
Развивая тему женского влияния, Е.Е. Голубинский и А.В. Карташев предполагали, что Владимира могли склонить к крещению его жены-христианки — «грекиня» и две «чехини» (см.: Карташев А.В. История Русской Церкви. С. 137). Но Повесть временных лет придерживается на этот счет другого мнения, полагая, что жены Владимира, наоборот, способствовали его удалению от Бога. Как известно, многоженец Владимир уподоблен в летописи многоженцу Соломону, о котором Библия сообщает следующее: «И полюбил царь Соломон многих чужестранных женщин… из тех народов, о которых Господь сказал сынам Израилевым: «не входите к ним, и они пусть не входят к вам, чтобы они не склонили сердца вашего к своим богам»; к ним прилепился Соломон любовью… и развратили жены его сердце его. Во время старости Соломона жены его склонили сердце его к иным богам… И стал Соломон служить Астарте, божеству Сидонскому, и Милхому, мер зости Аммонитской» (3 Цар., 11: 1—5). Этот библейский контекст сохранен и в отношении Владимира: в статье под 980 г. сообщение о поставлении кумиров «на холму вне двора теремного» соседствует с известием о много женстве Владимира, который «прелюбодейчич убо бе» и «бе побежен похотию женскою». Только с появлением «корсунской легенды» в житие Владимира вводится образ царевны Анны — «жены доброй», которая обратила его на путь истины.