Страница 46 из 162
Что касается работ Олега Давыдова, собранных в разделе «Русская классическая мифология», то парадоксальным образом они устаревают стремительней, чем критические статьи. Написанные для газеты по какому-то конкретному поводу, некогда актуальные, они несут на себе отпечаток сиюминутности, литературоведению противопоказанный. Скажем, статья «Гады» (пророчество Михаила Булгакова о путче 19 августа 1991 года), оперативно написанная и опубликованная вскоре после провала путча, опиралась на одно и в самом деле поражавшее в те дни совпадение: в повести «Роковые яйца» нашествие гадов на Москву остановлено никогда ранее не виданным морозом, который случился в ночь с 19 на 20 августа и продержался двое суток. Это образец темпераментной публицистики, обличающей экспериментаторство большевиков, мучивших Россию, как физиолог профессор Персиков – лягушку, и сотворивших аппарат для выработки «нового человека, а точнее – голого гада из человека». Отличный газетный материал, из тех, что хвалят на редакционных летучках и вывешивают на доску лучших (непременная принадлежность почти каждой редакции). Но ныне тема путча обсосана, соображения об экспериментаторстве большевиков стали общим местом, а к булгаковедению статья все же непричастна.
Или вот другая работа – к годовщине написания поэмы «Двенадцать». Давыдов приводит разноречивые мнения современников о концовке поэмы и задается вопросом, которым уже не раз задавались исследователи Блока: «что же именно видится в конце „Двенадцати“? Кто такой „Иисус Христос“, являющийся в последнем стихе как бог из машины». Эта хорошо оснащенная статья с разветвленной системой ассоциаций и доказательств несет на себе, однако, отпечаток идеологической задачи, отвечающей времени, – доказать, что «Блок написал поэму о гибели надежд на революционное преображение человечества». В ход идут – незаконченная пьеса об Иисусе Христе, параллели с «Балаганчиком», тема «Прекрасной Дамы», «толстопузые мещане» и, конечно, излюбленный фрейдизм: эдиповская коллизия русской революции, борьба сознания и подсознания, Петька, живущий в душе Блока, и т. д. Так вот, это Петьке, замороченному бесом (тот в образе голодного пса привязался к колонне и поднял метель), видится привидение с красным флагом (проекция их собственных фобий). А Петрухино видение инкриминировали Блоку. Убедительно? Как-то не очень. Но зато броско, размашисто, газетно, хороший юбилейный материал.
В начале девяностых Олег Давыдов темпераментно включился в кампанию ниспровержения марксизма, ленинизма, коммунизма, соцреализма и тому подобных «измов». Данью борьбы с ленинизмом оказалась дерзкая статья «Неузнанный Ленин» (но сегодня основателя советского государства уже так затюкали, что дерзости Давыдова не впечатляют), а задаче развенчания коммунизма послужил даже Буратино из сказки Алексея Толстого: Олег Давыдов увидел в папе Карло – Карла Маркса (сказано категорично: «Никем иным, кроме Карла Маркса… папа Карло и быть не может»), а в марионетке, которая родится из обструганного полена, – пролетариат. Все эти соображения по поводу кукольного коммунизма Алексея Толстого вовсе не лишены забавности, прекрасно читались в свое время в газете и, к счастью, забывались на следующий день, когда вы решали купить в подарок ребенку красочно иллюстрированную книгу, предпочитая политически подозрительные приключения Буратино благонравной истории Пиноккио.
Надо отдать должное, Олег Давыдов прекрасно умеет актуализировать классику и использовать литературу как вспомогательный материал в газетной эссеистике. Когда кругом талдычат о реформах, он может прочесть «Анну Каренину» Толстого как роман о реформах – военной, земельной, административной, увидев в основных героях ее олицетворение. Когда наступает год собаки – вспомнить об «атмосфере святочного магизма» в «Спекторском» Пастернака и связать это с «Собачьим сердцем» Булгакова, истолкованным как своего рода святочная история (к чему дает повод и хронология действия – «процесс очеловечения (Чугункина. – А. Л.)… заканчивается к концу святок»). А в канун Пасхи Давыдов может опубликовать статью о «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова, обнаружив в романе никем ранее не отмеченную привязку сюжета к празднику Пасхи и истолковав сокровище, которое ищут предприимчивые герои, как «символ погребенного тела», которое воскресает, превращаясь, если кто помнит, – в клуб. Разницы между клубом и Христом психоаналитик, похоже, не ощущает.
Не привязана к газетной надобности, кажется, лишь одна работа Олега Давыдова – о Пушкине. Вообще мысль, что Пушкин сознательно стремился к гибели, достаточно распространена в пушкиноведении. Олег Давыдов подводит под это соображение фрейдистскую базу, исследует влияния детства, матери, предпринимая поиски психотравмы, обнаруживает в душе Пушкина два разных «Я», одно поэтическое, другое демоническое, влиянием которого и обусловлен выбор в жены Натальи Николаевны, предназначенной стать орудием смерти. Пожалуй, эта единственная работа в сборнике, имеющая право быть названной «исследованием» (подзаголовок книги обещает нам «Эссе и исследования»). Все же прочие относятся к жанру газетного литературоведения, вовсе не кажущегося мне презренным или низким. Вся моя жизнь была связана с газетой, и я привыкла употреблять слово «газетность» в позитивном контексте. Но надо отдавать себе отчет и в том, что газетное литературоведение – это такие статьи и эссе, которые уместны в данное конкретное время и конкретной ситуации, но они быстро теряют свою актуальность, не приобретая взамен качеств фундаментального исследования.
Остается сказать о загадочном тексте под названием «Отповедь редактору», которому предписано играть роль предисловия к книге. Не знаю, был ли действительно у книги редактор, который представлял свои отношения с непокладистым автором как отношения «ножа и горла» и намеревался превратить ершистый текст в «гладко обструганный обрубок без задоринки», или автор эксплуатирует миф о редакторе советской эпохи, этаком трусливом зайце с вечным испугом в бегающих глазах: «как бы чего не вышло».
Если первое, то придется признать, что автору достался чудом уцелевший экземпляр некогда процветавшего вида. Самым естественным движением при встрече с реликтовым обитателем литературной фауны (и как он только сумел сохраниться в неблагоприятных условиях интеллектуального издательства «Лимбус-Пресс»?) была бы попытка уклониться от контакта. Автор, однако, предпочитает реликт уничтожить.
В ответ на старомодно-шаблонное замечание «нас могут не так понять», где множественное число лишь дань дурной традиции, Олег Давыдов взрывается: «Что значит нас? У меня никогда не было намерения брать вас в соавторы». И принимается объяснять редактору, что у того – «профессиональный сдвиг», «приобретаемый. от постоянной работы с чужими текстами», что редактор – видимо, неудавшийся автор – напрасно мнит себя начальником над автором подлинным, что он будет пресекать всякое поползновение редактора к его «сонной артерии», расценивая метафору «ножа и горла» как сублимированное живодерство и «злоупотребление служебным положением с целью получения некоего извращенного удовольствия», к которому так склонны разного рода девиантные натуры. Что редактор должен «знать свое место» и не давать волю не совсем здоровым своим наклонностям – «ведь вы служебная фигура в процессе, а вовсе не главная».
Отбрив таким образом редактора, автор замечает, что у него «не было намерения его оскорбить», и, совсем уже смягчившись, даже признает, что одно из предложений редактора «не так уж и глупо».
Почему я назвала этот текст загадочным? Задача предисловия – как правило, сообщить какие-то общие сведения о книге, облегчающие ее восприятие, и, если угодно, – привлечь читателя на свою сторону. Я с трудом могу себе представить литератора, сочиняющего предисловие с целью отвратить читателя.
Можно предположить, что отповедью некоему редактору Олег Давыдов хотел создать образ книги, прорвавшейся через препятствия, кем-то чинимые, и образ автора – литератора непокорного, резкого, прямого, режущего правду-матку, действующего наперекор, вопреки, поднимающегося «над средним уровнем» («Ваш уровень понимания я беру за мерило», – вежливо сообщает редактору автор, соглашаясь установить некую планку, выше которой лучше не подниматься, чтобы «не остаться непонятым»). Но отповедь-то опубликована (стало быть, автор без труда редактора одолел)? И остается только признать, что то самое бессознательное, которое старательно повсюду ищет автор, подстроило каверзу самому психоаналитику. Наружу выперла не твердость и сила, а какая-то мелочность, не непокорность, а склочность, не достоинство, а уязвленность, требующая постоянной компенсации декларированием собственного превосходства, не уверенность в себе, в собственном интеллектуальном потенциале, побуждающая человека к толерантности, а подпольные комплексы, заставляющие без нужды хамить контрагенту. Но парадоксальным образом именно такое предисловие оказалось наиболее точным камертоном ко всей книге.