Страница 94 из 101
Как-то раз в городе, на улице, я встретил помощника начальника санотдела майора Середкина, очень милого и симпатичного доктора. Он заметно хромал... Майор узнал меня, искренне обрадовался, поздоровался со мной за руку и был, что называется, сама любезность.
– Спасибо вам, Боровский, большое спасибо, еще один аппарат, – вы прямо завод в едином лице!
– У меня к вам большая просьба, гражданин майор: переведите меня, пожалуйста, поскорее обратно на «Капиталку».
И вдруг вижу, что майор сконфузился, и слышу нечто совершенно невообразимое:
– Вот чего не могу, того не могу, Боровский, вы уж, пожалуйста, не огорчайтесь и выбирайте любую шахту, но на ваше место мы направили вольнонаемного рентгенотехника.
Я не верил своим ушам... Как это на мое место? Но ведь это место построил я собственными руками и работал там много лет... Вот так коллизия!.. А как же Мира? Мои друзья? И это благодарность за все, что я сделал... Хорошо же они меня отблагодарили... Я прямо задохнулся от возмущения и гнева и все, что думал и чувствовал, высказал майору в лицо, особо не выбирая выражений. Доктор сконфуженно извинялся, говорил, что они не предполагали, что «Капитальная» имеет для меня такое значение, и если бы они только знали... Вне себя, я, не попрощавшись с майором, круто повернул и, потрясенный и уничтоженный, помчался в лагерь 29-й шахты. Нет, думал я, дальше в санотделе я работать не буду, хватит, пошли они все куда подальше, а я устроюсь работать на шахту, меня с удовольствием возьмут в любой отдел, да и в Проектной конторе я работал вполне на уровне, и меня из конторы никто не гнал.
Кипящий от гнева и возмущения, я сел в поезд на «Предшахтной», и первый, кого я увидел в вагоне, был Лев Владимирович Курбатов, который после пятнадцатилетнего заключения устроился работать заместителем главного инженера на шахту № 29. Курбатов был крупным горным инженером, до посадки работал на подмосковных шахтах. Он поинтересовался, чем я занимаюсь и вообще как мои дела. Насчет Миры Лев был, конечно, в курсе. Я, еще не остывший после разговора с Середкиным, поведал другу про свои беды. Лев Владимирович внимательно выслушал меня, ничему, конечно, не удивился и, подумав, сказал:
– Знаешь, Олег, давай устраивайся ко мне на проходку ствола, я тебя оформлю старшим инженером в отдел капитального строительства (ОКС), чертить ты умеешь, котелок у тебя варит, и будешь иметь зачеты три за день, что тоже тебе будет весьма кстати. Согласен?
Не раздумывая, я принял его предложение. Курбатов был из старой когорты заключенных посадки 1938 года, все пережил, все перевидал, что было уготовано инженеру в нашей стране... Я знал Льва с первых дней моего прибытия в Воркуту и был уверен, что, кроме всего прочего, он еще и отличный товарищ и на него всегда можно положиться.
По прибытии в лагерь, я, не мешкая, пошел к начальнице санчасти и уведомил ее о своем решении. Аргументировал я свой уход из санчасти даже не обидой на санотдел, а упирал на возможность получения зачетов три за день, и, кроме всего – моя зарплата на новом месте будет в три раза больше. Начальница ничего не могла мне возразить, по-человечески поняла меня, а мои доводы нашла убедительными, но очень пожалела, что я ухожу из санчасти. На прощание я пообещал ей, что постараюсь не терять связь с санчастью и всегда буду оказывать необходимую помощь. К тому времени мой Данич совершенно освоился со своей новой профессией, и рентгенкабинет функционировал бесперебойно. Иногда, правда нечасто, Данич обращался ко мне за помощью, и я с удовольствием помогал ему. Примерно в то же время с Даничем произошел неприятный эпизод, который позабавил меня. Памятуя мой рассказ о возможности в лагере крупно заработать фотографируя физиономии заключенных, Данич, испытывающий некоторую слабость к денежным купюрам, решил на практике реализовать мою идею, но без моего участия, естественно. Для этой цели надо купить было фотоаппарат типа «Зоркий» или «Зенит», и Данич кинул клич по лагерю: «Куплю фотоаппарат!»
Данич еще мало просидел в лагере и, к сожалению, не обладал моим опытом. На следующий день к нему явился заключенный и предложил купить новенький фотоаппарат «Зоркий». К аппарату была прикреплена магазинная бирочка с указанием цены. Данич, не торгуясь, заплатил деньги, раздобыл где-то увеличитель и начал осваивать технику изготовления портретов. Через пару дней Данича вызвал старший опер лагеря и без обиняков предложил принести ему фотоаппарат, который Данич купил на днях. Данич, пораженный прозорливостью опера, растерялся и сознался, что да, он действительно купил аппарат и готов его показать капитану. Опер сравнил номер фотоаппарата с номером, который значился у него в списке, и сообщил сконфуженному Даничу, что номер его аппарата совпадает с номером находящегося в розыске имущества, похищенного недавно из городского магазина. С вежливой улыбкой капитан добавил, что к Даничу он не имеет претензий, но аппарат конфискует как вещественное доказательство, и разбираться Данич должен с тем зыком, у которого он купил аппарат, но это тоже будет сложно, так как зык уже плотно сидит. Вытирая холодный пот, Данич покинул кабинет капитана и похерил навсегда идею заработать легкие деньги в лагере... Я при встрече, смеясь, заметил Николаю Ивановичу:
– Советские органы бдят!
С теплым чувством я распрощался со всеми врачами санчасти лагеря, которые, к моему удивлению, не получили еще ни одного уведомления о сокращении срока или реабилитации, и покинул свой красивый, даже комфортабельный рентгенкабинет, собрал свои скудные шмотки и переехал в обыкновенный барак, где жили рядовые шахтеры. Мою красивую кушетку в кабинете занял Николай Иванович. Все. Началась последняя прямая моей лагерной судьбы...
Барак, в котором меня поселили, был стареньким, ветхим и глубоко просевшим в зыбкий грунт, из всех щелей дуло, клопов – как всадников у Чингисхана, снова грохот доминошников, снова густая жуткая вонь и мат, мат, мат... После стольких лет «чистой» жизни было мучительно привыкать к жизни, которой жили все заключенные... Но я сознательно пошел на все это, надо было любым способом сократить оставшиеся два года заключения, небольшой оставшийся срок меня очень вдохновлял, и я на все смотрел сквозь пальцы...
Появились у меня и новые друзья, земляки-ленинградцы. Иван Иванович Филиппов, старый морской волк – капитан дальнего плавания. С 1927 года он бороздил моря и океаны земного шарика. Начало войны он встретил в Кале, куда накануне привел свой корабль. Немцы весь экипаж интернировали и всю войну продержали в лагере, даже не очень морили голодом. После окончания войны Ваня, не чувствуя за собой никакой вины, вернулся в Ленинград, и вскоре мужественные чекисты, не нюхавшие пороха, врезали ему двадцать лет каторжных работ за измену Родине (статья 58-1а).
– Почему, сволочь, не застрелился?
Мужик Иван Иванович был отличный, всегда деятельный, громкий, готовый рассказать веселую байку и хорошо пошутить... Конечно, загнать капитана в шахту было делом безнадежным. Ваня весь свой срок «кантовался» то в КВЧ, то в самодеятельности, то просто ничего не делал... Его все любили и, куда бы Ваня ни пришел, старались угостить чем могли. Познакомился я и сблизился еще с одним человеком из Ленинграда, Соломоном Моисеевичем Гершовым, художником, невысоким и очень симпатичным толстячком. Для поддержания материального благополучия Гершов приспособился писать маслом портреты заключенных, главным образом с Западной Украины, и получал за работу не только приличные деньги, но и натуральные продукты – сальце, домашнюю колбаску, мед и сахарок. Портреты его работы я видел неоднократно, это были отличные «фотографии», не более того, но что мог еще желать какой-нибудь хлопец из глухомани Западной Украины? Соломон рассказал мне, что до Воркуты он сидел под Москвой, в Марфино, и спал в одной комнате с Солженицыным. Он же рассказал, чем занимался в «шарашке» под Москвой – рисовал картины, а их потом вставляли в специальные рамы с вмонтированными подслушивающими устройствами. Картины эти вешали в гостиницы, где проживали иностранцы, или в кабинеты ответственных советских товарищей... Но в основном Гершов был художником нового направления, и его творчество не всегда принимала широкая публика. В молодости Гершов был близко знаком с художником Бродским и композитором Шостаковичем и очень интересно рассказывал о своих встречах с ними...