Страница 93 из 101
В лагере считали, что я работаю на шахте, а на шахте считали, что я работаю в зоне. А я в это время наслаждался семейной жизнью в крошечной комнатке старого, вросшего в землю барака, вкусненько ел, пил кофе или какао, любовался своей красавицей женой... Наверное, это были самые счастливые часы в моей жизни...
В город я ездил из предосторожности только по субботам, а в воскресенье вечером возвращался в лагерь, взяв себе в союзницы темноту. Главное – не попадаться на глаза начальству! К моему счастью, документы в поездах проверяли очень редко. Но вот однажды... В одно из воскресений, утром, еще полуодетый, я стоял посередине Мириной клетушки и ждал, когда Мира вернется с чайником из общей кухни. Дверь в коридор была открыта настежь – да кто там мог быть? Только бывшие зыки – «вольноотпущенники». Вдруг дверь в комнатке напротив открылась, и из нее вышла с чайником в руке Мирина соседка – бывшая заключенная, но за ней, тоже полуодетый, стоял вохряк – сержант из лагеря шахты № 29. Мы посмотрели друг другу в глаза, и мурашки побежали у меня по спине... Кроме того, что я, так погорев, лишался навсегда пропуска, наверняка посадят в холодный карцер на пять суток, и я еще навлек беду и на Миру, ей тоже грозили тяжкие кары... И если на свои беды я смотрел сквозь пальцы, то судьба Миры меня тревожила ужасно... В общем, кругом шестнадцать, все это пронеслось у меня в голове за считаные секунды, но пережил я много... Дверь за Мирой закрылась, и она сразу поняла, что что-то случилось...
– Что произошло? – спросила Мира, побледнев.
Я ей объяснил ситуацию, моя тревога передалась и ей. Улучив момент, Мира пошла к соседке на переговоры, но бывшая зычка была стреляный воробей и, не ожидая просьб, сообщила, что уже переговорила со своим хахалем, и тот ее успокоил совершенно, сказав, чтобы Боровский не беспокоился, он его не продаст, он ведь не прохвост какой-нибудь, чтобы своих продавать... Все-таки я не очень ему поверил, и напрасно... Сержант меня не выдал. Как-то встретились мы с ним в зоне нос к носу, и он лихо подмигнул мне...
Незаметно, в напряженных трудах, подошел и 1955 год, встретили мы его в санчасти, в кругу врачей и фельдшеров, с большой выпивкой и отличной закуской. Больше всего тостов было за свободу, которая стала уже ощутимой реальностью... Конечно, многое изменилось в нашей жизни, был ослаблен режим Речлага, да и сам Речлаг вроде бы перестал существовать. Стали выплачивать часть заработанных денег, разрешили ходить в обычной одежде без номеров на спине, не стригли под машинку волосы, не запирали на ночь бараки, с окон сняли решетки. Некоторым заключенным, отсидевшим две трети срока, выдали пропуска... Но свободы, свободы... единственного, чего все так страстно желали, все еще не было...
Во время встречи Нового года мой милый Данич так набрался, что мы все помирали со смеху, слушая его рассказы о приключениях в «загранках», особенно в тропических странах. Николай Иванович, оказывается, был совсем не таким скромненьким, каким казался с виду... Но на следующий день Данич работал со мной в цеху как ни в чем не бывало. Наш аппарат быстро обрастал деталями и приборами, уже имел вид почти законченной конструкции и был очень красив. Работали мы буквально день и ночь, я очень хотел вернуться «домой» как можно быстрее...
В середине января 1955 года призрак свободы протянул мне руку. Вечером я пришел из мехцеха шахты в зону до предела уставший и медленно брел по мосткам от вахты в стационар санчасти. Недалеко от входа в больницу меня догнал запыхавшийся посыльный майора Туналкина и сказал, что начальник требует меня к себе. Был уже поздний час, и я очень встревожился. Как старый лагерник, я знал, что если начальство требует к себе, значит, жди неприятностей. Со сжавшимся сердцем я постучал в обитую дерматином дверь, вошел, снял шапку и, стоя у двери, доложил свои установочные данные и замер в тревожном ожидании. Майор Туналкин один сидел за большим столом и рылся в куче бумаг. Не глядя на меня и не ответив на мое приветствие, майор, не торопясь, произнес:
– Вот какое дело, Боровский. Вам что-то пришло из Москвы, сбросили сколько-то лет, но сколько, я, честно говоря, забыл: то ли пятнадцать, то ли десять. И вот какая жалость – никак, понимаете, не могу найти вашу бумагу, куда я ее, черт подери, задевал?
Меня бросило в жар, что-то сбросили, но сколько? Если пятнадцать, то оставшиеся десять я и «на параше просижу», а если только десять, то мне еще пахать и пахать...
– Гражданин начальник! Пожалуйста, найдите бумагу, ведь мне это очень важно!
Первый раз за весь свой срок я унизился попросить о чем-то тюремщика... Но майор был неумолим.
– Идите пока, Боровский, и приходите завтра утром, я постараюсь найти вашу бумажку...
Не чуя ног, я пошел к себе в стационар. Данич с тревогой ждал меня и искренне обрадовался, узнав мои новости. Врачи тоже все всполошились, стали расспрашивать, когда и кому я писал заявление.
А я действительно, уступая Мире, написал жалобу Генеральному прокурору с просьбой пересмотреть мое дело, так как все «дело» и все обвинение были нелепыми и лживыми... Ответ, который я получил, был первой ласточкой. Раньше на все жалобы отвечали стандартной фразой: «Ваша жалоба рассмотрена, оснований для пересмотра дела нет».
Как я провел эту ночь, знают только Бог да подушка... Наконец наступило долгожданное утро, и я пошел караулить Туналкина. Он пришел ровно в 8 часов, и я первым постучал к нему в дверь. Как только майор меня увидел, он, не ожидая моих «установочных данных», спокойно сказал:
– Я еще вчера нашел вашу бумажку, да не захотел вас снова беспокоить, – и майор не спеша прочел мне довольно длинное Постановление Верховного суда СССР, в котором указывалось, что по статье 17-58-8 я был осужден необоснованно, и дело по этой статье прекращено (в ней шла речь о подготовке убийства Сталина на параде), но по статье 58-10 часть 1 – я осужден правильно, в силу чего мне оставили десять лет... Но я отсидел уже семь лет, и теперь шахтерам ввели зачеты, и за хорошую работу можно было получать три дня за один день, значит, если мне пойдут зачеты, мне осталось сидеть совсем ничего!
«Да если бы еще, – мечтал я, стоя в кабинете Туналкина, – учли бы изготовленные мною три рентгеновских аппарата, меня вообще можно было бы выпустить немедленно...» Однако высокое начальство обо мне не желало думать, а я, естественно, никого и ни о чем не хотел просить... Сидеть так сидеть...
Моя судьба, судьба советского заключенного, повернула мою жизнь в сторону от медицины, но зато ближе к свободе.
Воодушевленный сокращением срока, я утроил усилия по окончанию постройки аппарата и кабинета и буквально не слезал с бедного Николая Ивановича: я спешил на «Капиталку».
Наконец все работы были закончены, и мой третий рентгеновский аппарат, а следовательно, и кабинет вступили в строй. Врачи были в полном восторге и тащили ко мне своих больных утром, днем и вечером. Пришлось по примеру шахты № 40 и «Капиталки» ввести строгий и четкий график работы – когда просвечивание, когда снимки. Травмы, конечно, шли в любое время суток... Я усиленно, в темпе, обучал Данича медицинской рентгенотехнике и обработке пленок, помня, что меня в любое время могут отправить «домой». По моей просьбе санотдел прислал специальную комиссию для приемки кабинета, составили подробный акт, что аппарат отвечает всем медицинским требованиям и технике безопасности, и разрешили кабинету нормально функционировать. Врача-рентгенолога тоже обещали прислать немедленно.
Моя миссия в лагере благополучно закончилась, и я, выслушав горячую благодарность от врачей и от самóй прелестной начальницы санчасти, направил все свои усилия на то, чтобы как можно скорей вернуться на «Капиталку». После сокращения мне срока пропуск я получил уже на законном основании, причем не только на шахту, но даже и в город, куда я мог ездить только, конечно, по делам службы и без ночевки...
Но в городе жила моя Мира, и как тут можно было проявить благоразумие? И я приезжал к ней в субботу вечером и оставался у нее до утра понедельника. И вот однажды в холодное темное утро стою я на платформе маленькой станции «Предшахтная» и жду поезда на северные шахты. Подошел поезд, я взялся за поручни вагона – и тут увидел рядом со мной майора Туналкина... Мы оба, как настоящие мужчины, отвели глаза в сторону и сделали вид, что не узнали друг друга. По прибытии в зону я с душевным трепетом стал ждать карающих санкций... Однако они не последовали... Из осторожности я перестал ночевать в городе и заходил к Мире только днем и только по выходным. Помечтаем, бывало, вместе о скорой свободе, и еду вечером обратно в лагерь.