Страница 57 из 101
Но они только недоверчиво качали головами...
Как-то в разгар строительства рентгеновекого кабинета днем ко мне неожиданно вошел один из многочисленных оперуполномоченных лагеря и стал внимательно рассматривать учиненный мною развал. Опер был молод, довольно приятный на вид, с румяным русским лицом и добродушной улыбкой. Что он представлял собой на самом деле, мне было неизвестно, и зачем он пришел ко мне, я тоже не знал. Смотрел опер, смотрел на разломанные стены и разбросанные части рентгеновского аппарата и вдруг заговорил:
– Смотрю я на вас, Боровский, и удивляюсь: у вас срок двадцать пять лет, что практически пожизненно, даже если вы и доживете до конца срока, мы вас все равно не выпустим, и вы это отлично знаете, но ваш вид не вяжется с вашим положением – глаза у вас блестят, вы часто смеетесь. И ведь известно, работаете вы с увлечением, полны энергии, – как прикажете вас понимать? Что вас вдохновляет?
Мы были одни в кабинете, и я решил немного развлечься:
– Знаете, гражданин начальник, придерживаюсь идеи Ходжи Насреддина, который взялся научить своего ишака читать Коран и получил у шаха большой аванс, но срок обучения Ходжа установил в двадцать лет. Его друзья тоже задали ему аналогичный вопрос. Ходжа ответил, что через двадцать лет либо шах, либо ишак, либо он сам – кто-нибудь да околеет...
Опер внимательно посмотрел на меня, даже не улыбнулся и молча пошел к выходу; и только у двери обернулся и, глядя мне в глаза, твердо сказал:
– Никому, Боровский, больше этого не говорите!
И вышел. Не попрощавшись...
Ходжа Насреддин как в воду смотрел – через год «шах» и в самом деле околел, но только через год... А пока...
Наш лагерь – ОЛП № 1 Речлага – представлял большой и сложный живой организм. Лагерь занимал площадь в несколько гектаров, почти в центре города Воркуты, заключенные и каторжане, около шести с половиной тысяч человек, размещались в сорока бараках – одноэтажных каркасно-засыпных деревянных зданиях, оштукатуренных снаружи и внутри. Лагерь был построен во время вой ны, и все бараки выглядели неважно: покосились, вросли в землю, хотя внутри были относительно сухие. Стояли бараки на «стульях» – вертикальных деревянных стояках, закопанных в мерзлую землю на полтора метра. Таких «стульев» под каждым бараком имелось по нескольку десятков. Все бараки располагались по «ниточке» в четыре ряда, между рядами бараков были широкие проезды, в которых, тоже по ниточке, стояли большие уборные на десять очков каждая, из расчета на четыре барака один туалет. Количество и конструкция туалетов соответствовали специальной проектно-сметной документации с грифом «совершенно секретно», видимо, руководители МГБ считали, что любой вражеский агент, подсчитав количество построенных «очков», сможет определить и общее число заключенных в СССР, что является, безусловно, одной из важней военных тайн нашего отечества...
В центре лагеря строй бараков нарушался из-за большой столовой, в которой одновременно могли «принимать пищу» до четырехсот человек и в которой никогда не было очередей, что само по себе представлялось невероятным. На воле без очереди невозможно было даже воды попить или квасу… Клуба в лагере не было, когда в столовой показывали кинофильмы, обычно раз или два в неделю, и фильмы не всегда были старые или плохие, попасть интеллигенту в кино было практически невозможно: в дверях столовой образовывалась страшная давка, в результате – почти всегда переломы рук или ног, впрочем, до смерти никогда не давили... В день демонстрации фильма, после вечерней поверки, сигнал об окончании которой подавался гудком из котельной, толпа здоровенных мужиков стремительно неслась из всех бараков к столовой, чтобы занять лучшие места или хотя бы проникнуть внутрь. В этот момент я мыл руки, надевал белый халат и ждал, когда или сам кто придет, или принесут на носилках очередного пострадавшего от «культурного мероприятия»...
Недалеко от лагерной вахты, через которую заключенных выводили на работу, стоял барак Управления санчасти, с кабинетами начальника В. В. Бойцовой и главного врача О. В. Токаревой. Через дорогу от санчасти располагался хирургический стационар, первая дверь в нем – моя, вход в рентгеновский кабинет. Из окон моей приемной хорошо было наблюдать за «движением», как говаривал мой дневальный Иван Зозуля. За хирургией находился небольшой барак кухни санчасти, в которой безраздельно властвовал много лет медбрат по питанию каторжанин Левандовский, единственный в лагере толстый, в два обхвата, заключенный, хотя сам он уверял, что у него совершенно нет аппетита и он почти ничего не ест. Эта байка всегда была предметом неиссякаемых острот и анекдотов:
– Истощал, как Левандовский, посадить его на усиленное питание, – хохмили остряки типа Саши Эйсуровича.
Левандовский был очень милым, добродушным и умным, всегда помогал всем чем мог. Иногда и я в минуту грустную позволял себе зайти к Левандовскому на кухню и отведать чего-либо домашнего... И как это было всегда вкусненько! Котлеты с жареной картошечкой в белом соусе или блинчики со сметаной, ну прямо как в моем любимом ресторане «Универсаль», что на Невском проспекте в Ленинграде.
Левандовский относился ко мне и к моей работе с большим уважением, но мне было неудобно часто злоупотреблять его хорошим отношением, и я заходил на кухню санчасти очень редко...
Надо отдать должное организаторским способностям В. В. Бойцовой и О. В. Токаревой, порядок в санчасти царил образцовый. Очень хорошо, например, было налажено больничное питание, оно разительно отличалось от общего котла столовой лагеря, больных кормили не только калорийно, но и вкусно. Сколько раз на моей памяти Левандовского проверяли различные комиссии всех рангов, и всегда они были вынуждены признать, что, во-первых, раскладка продуктов соответствует нормам и, во-вторых, на кухне санчасти всегда стерильная чистота. Левандовский отлично знал свое дело и что нужно делать, чтобы удержаться при нем... Сам Левандовский получил двадцать лет каторжных работ за то, что, проживая на Украине во время немецкой оккупации, остался цел и невредим, хотя то, что он иудей, было видно издалека невооруженным глазом... Наши карательные органы обвинили его в том, что он спас свою шкуру ценой передачи в гестапо списков наших партийных работников, оставленных на Украине для организации партизанской борьбы. На самом же деле Левандовского спрятала какая-то добрая украинская семья, которая поселила его в погребе, кормила и берегла все время, пока наверху гуляли немцы... От гестапо Левандовский ушел, но от наших куда убежишь? За свою отличную работу он пользовался особым расположением О. В. Токаревой, которая его всегда защищала и при очередных комиссовках неизменно ставила в его формуляре заветную букву «И» – инвалид...
Между хирургическим и терапевтическим стационарами особняком стояло небольшое четырехугольное здание аптеки санчасти. В одной из комнат аптеки много лет жил заключенный с 1937 года военврач Александр Давидович Душман, он был единственным зыком в лагере, которому разрешалось носить военный китель, но без погон, конечно.
В конце 1950 года начальство лагерей провело очередную кампанию по закручиванию гаек, и вид Душмана в его кителе стал резать глаз. Начальник ОЛПа № 1 ничтоже сумняшеся перевел Александра Давидовича в лагерь мелких шахт № 9 – 10, где его немедленно лишили всех привилегий – поселили в общий барак и заставили надеть обычную черную лагерную форму. Старик очень остро переживал все случившееся с ним, тяжело заболел, не смог найти силы побороть временные неприятности и вскоре умер от ишемической болезни сердца. Мы все его очень жалели, он был на редкость добрым и порядочным человеком. Его жена, Бронислава Яковлевна, врач-терапевт, добровольно приехала в Воркуту, поближе к мужу, в надежде, что, быть может, когда-нибудь его наконец выпустят из тюрьмы. Когда Бронислава Яковлевна узнала, что ее муж, которого она ждала тринадцать лет, внезапно умер, она пошла к начальнику Речлага с просьбой выдать ей тело мужа, чтобы похоронить его по-человечески. Куда там! Женщину выгнали буквально взашей и еще пригрозили немедленным выселением из Воркуты. А Душмана, как обычно, закопали на одном из многочисленных кладбищ Воркуты, где хоронили зыков...