Страница 47 из 101
Между двумя спектаклями Куликов устроил большой концерт самодеятельности, в котором и пели, и танцевали, читали стихи, и разыгрывали скетчи, играли на баянах и аккордеонах и струнных инструментах, концерты проходили с блеском, выдумкой и очень весело. Я в этих концертах учас тия не принимал, упросил Володю меня не привлекать, он с трудом от меня отцепился...
Третьим нашим спектаклем была пьеса Сухово-Кобылина «Свадьба Кречинского», эту идею, что греха таить, подкинул Куликову я, полагая, что в этой постановке можно будет в полную силу использовать мои внешние данные, да и пьеса-то сама по себе очень уж хороша! Какие мизансцены! А Расплюев-то, эта роль прямо для Володи! Я по неграмотности считал, что с моими голосовыми данными сыграть Кречинского будет проще простого. Куликов весьма удачно пьесу несколько сократил – выжал водичку – и сгустил самые драматические места. Мне пришлось изрядно потрудиться и в короткий срок выучить огромную роль назубок, мы играли без суфлера, и ошибаться было нельзя. Вот когда я почувствовал отсутствие актерского таланта... Но отступать было уже поздно, и потом Куликов так хорошо играл Расплюева, что любо-дорого смотреть, зал буквально заливался хохотом, когда несчастный избитый Расплюев возмущался: «Англичане – культурный народ, просвещенные мореплаватели, и вдруг боксом!» – и сверкал в зал огромным красно-синим фингалом под глазом.
Мой голос гремел, что да, то да... Я и одет был вполне прилично, мне сшили черный фрак, из ватмана сделали вполне приличную манишку с бантом кис-кис и достали отличный парик. В общем, выглядел я неплохо. Если бы мы только знали, как трагически окончится наш «Кречинский», если бы мы могли предвидеть...
Наш милый и добрейший Володя Куликов был плохим политиком, и он вбил себе в голову идею брать за спектакли деньги, небольшие, конечно, но деньги. Надо сказать, что именно в это время пришло из Москвы разрешение, вернее, «высочайшее указание» выплачивать заключенным 25 процентов от заработанных ими денег. Видимо, наверху посчитали, что это послужит подъему производительности труда. Идея-то, в общем, здоровая, конечно. Для системы особых лагерей типа Речлаг это было неслыханное новшество. Но если стали платить деньги, нужно было их куда-то и тратить. Появилась в лагере коммерческая столовая и небольшой магазинчик с продтоварами, в нем можно было купить за наличные и сахар, и масло, и крупы. Многие заключенные заработанные деньги стали посылать семьям, в общем, все были довольны. В этих условиях продавать билеты на спектакли в кассе КВЧ было вполне разумным мероприятием, но только на первый взгляд... Полученные таким путем деньги Куликов намеревался использовать для улучшения экипировки самодеятельных актеров и музыкантов, купить грим, парики, кос тюмы, реквизит и, конечно, музыкальные инструменты. Идея, в общем, была прогрессивной, но Володя плохо знал и совершенно не понимал психологию лагерного начальства, особенно начальников высокого ранга. Сам капитан Филиппов не усмотрел, по первости, теневых сторон в идее Куликова, и платные концерты разрешил. Были изготовлены билеты, которые распределились по бригадам и баракам, причем по социалистическому принципу: давали билеты тем бригадам, где процент выполнения плана был выше. Из-за билетов, как и в нормальной жизни, стали возникать конфликты: «А, ты мне не даешь, а ему дал! Ну погоди, ты меня еще вспомнишь...» И тому подобное…
Мне с самого начала что-то в идее Куликова не понравилось, я прямо инстинктивно чувствовал, что добром это дело не кончится, я даже пытался уговорить Куликова отказаться от продажи билетов – какое там! Он и слушать меня не захотел... Его главный козырь, безусловно, был неотра зим:
– Что ты хочешь? Филиппов-то разрешил!
Действительно, разрешил, но все же...
Наконец настал день премьеры. Все первые ряды стульев заняли начальники, они пришли с женами и даже с детьми. Зал был набит до отказа... Мы, как настоящие артисты, очень волновались...
По моему предложению, спектакль начинался речевым вступлением, так как большинство зрителей никогда «Свадьбы Кречинского» не видели и, конечно, ничего не знали о Сухово-Кобылине. Вступление читал актер с хорошо поставленным голосом:
«Москва сороковых годов прошлого столетия, помещики, выгодно распродав урожай, съезжались в столицу – себя показать и людей посмотреть и заодно, если удастся, пристроить своих дочерей и сыновей, выгодно выдать замуж хорошеньких дочек и женить оболтусов-сыновей…»
Потом оркестр под руководством Юры Клесова очень хорошо исполнил полонез Огиньского, и началось действие...
Спектакль шел гладко, все играли самоотверженно и с подъемом, мой голос гремел, Расплюев лез из кожи, зал заливался от хохота, а в нужных местах замирал до абсолютной тишины... В общем, спектакль удался на славу, успех был оглушительным. После финальной сцены, когда Кречинский с треском ломал заранее подпиленный кий, а обломки бросал в Расплюева, который, сидя под столом, дрожал так, что столик подпрыгивал всеми четырьмя ножками, мы, счастливые и предельно уставшие, собрались в артистической уборной и начали горячо обсуждать все перипетии спектакля. Смех, возгласы, поздравления и критика – все смешалось, все старались перекричать друг друга... Вдруг в уборную вошли охранники из надзорслужбы и арестовали Куликова, Яшу Вундера, обеих «женщин» – мать и дочь, еще кого-то и всех увели в карцер... Меня, главного героя, почему-то не тронули. Мы, оставшиеся, ничего не могли понять, терялись в догадках и, предельно расстроенные, разошлись по баракам...
На следующее утро все выяснилось. Оказывается, после спектакля позвонили капитану Филиппову из Управления Речлага, возможно, что звонил сам генерал Деревянко, начальник Речлага, и по-страшному обругал нашего начальника за то, что он лагерную самодеятельность превратил в коммерческое предприятие. Видимо, в лагере был какой-то «доброхот», который, желая напакостить Филиппову, позвонил в Управление. Так это было или иначе, мы, конечно, точно не знали, но Филиппов «осознал», сказал, что примет «меры», и, страшно рассвирепев, приказал посадить всех актеров в карцер на пять суток. Всех, кроме меня – главного героя... И почему кроме меня, я не знаю до сего дня, могу только догадываться. На мой взгляд, тут могло быть две причины: первая – строительство рентгенкабинета произвело очень сильное впечатление на полуграмотного капитана, и он меня пощадил, а может быть, и это было более вероятным, он испугался осложнений с санотделом Речлага, который наверняка за меня заступился бы...
Актеры просидели в бетонном холодном карцере пять суток, в одном белье, получая в день кружку кипятка и полпайки хлеба. Вышли они из карцера, замерзшие до костей, страшно голодные и измученные... Грим размазался по их лицам разноцветными полосами, и все они походили на мертвецов, вытащенных из могилы...
Нашей самодеятельности был нанесен страшный удар, моральный и физический, почти все сидчики попали после карцера в стационары, где и провалялись по паре недель... Бедный Володя Куликов ходил по лагерю как потерянный и предельно удрученный. Я тоже потерял всякие интерес к самодеятельности и только утешал Володю, как умел...
К портрету Филиппова необходимо добавить небольшой штрих – как-то он приказал собрать на совещание всех работников санчасти по поводу подготовки к весне. Все собрались, появился Волкодав, оглядел собравшихся и изрек:
– А где бухгалтера, врачи и прочая сволочь?
Видимо, Филиппову показалось, что пришли не все... Я уже говорил, что Филиппов был жестоким человеком, он никогда громко не ругался, говорил медленно, не заботясь о произведенном впечатлении. Его скрипучий голос напоминал мне голос артиста Хмелева в роли Каренина. Капитан Филиппов очень часто посещал столовую и, не дай бог, если обнаружит, что кто-то из поваров готовит себе или дружкам что-либо не предусмотренное лагерным «меню»... Карцер и общие работы погорельцу были обеспечены железно...
Рядом с моим кабинетом размещался физиотерапевтический кабинет. Организовал его и безраздельно царствовал там мой лагерный товарищ еще с пересылки, член партии с 1917 года и бывший начальник канцелярии у наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе – Абрам Владимирович Зискинд. Абрам был очень грамотным инженером-электриком, да к тому же еще и отличным умельцем, он собственными руками изготовил или починил старые всевозможные физиотерапевтические аппараты. У Абрама работали и дарсонвали, и электрофорез, и синий свет, разные прогревательные приборы, и была даже парафиновая ванна. В кабинете у Зискинда всегда была чистота и порядок, медицинские процедуры выполнялись в соответствии с очень строгим режимом. Нередко к Абраму заходили и вольные – солдаты из охраны или жены офицеров, которые принимали различные процедуры, хотя это строго запрещалось уставом Речлага. Как-то к Абраму заглянул капитан Филиппов и увидел, как Абрам прогревает дарсонвалем очередного больного. Капитан заинтересовался потрескивающим синими жилками стеклянным прибором, и Абрам стал расхваливать аппарат, причем рассвистелся выше всякой меры и, между прочим, заявил, что, кроме всего прочего, применяя этот аппарат можно даже заставить расти волосы. Последнее обстоятельство особенно заинтересовало Волкодава, и он, сняв фуражку и обнажив свой совершенно лысый череп, приказал Абраму немедленно начать лечение. С порога своего кабинета я наблюдал за этой сценой и еле-еле сдерживался, чтобы не расхохотаться, Зискинд с вежливой улыбкой на усатом лице стал водить потрескивающим электродом по голой, как дамская попа, голове капитана Филиппова. Все-таки у Абрама хватило мужества и сообразительности объяснить капитану, что после одного сеанса волосы вряд ли вырастут, и нужно время и еще много сеансов.