Страница 46 из 101
Больше ничего советскому заключенному не полагалось. Речлаг создавали для особо опасных политических преступников с практически пожизненным сроком заключения. О каком перевоспитании можно говорить? Но развлекать заключенных все же было необходимо, это запрещали наверху, но понимали внизу, и начальники лагерей действовали сообразно своей смелости и находчивости. Не прошло и недели, как идея Юры Новикова начала воплощаться в чертежах и расчетах, а затем и в материалах. В лагере сидели и работали на шахте инженеры и техники всех специальностей, причем, как правило, очень высокой квалификации. Строители быстро рассчитали и спроектировали клуб по всем правилам, на листах ватмана все могли посмотреть фасады, планы и разрезы. Единственно, что они не сделали, – не составили сметно-финансовую документацию, она все равно была не нужна, денег ведь не было ни копейки. Кроме того, проект не надо было нигде утверждать и согласовывать.
Несмотря на всю нелепость лагерной системы, внутри нее существовали весьма сложные финансовые и деловые взаимоотношения. Было известно, например, что лагерь рабочую силу шахте продавал, то есть за каждый рабочий день заключенного лагерь получал определенную сумму, и чем выше была физическая категория заключенного, тем больше лагерь получал денег. Ну а раз существовали какие-то денежные отношения, значит, было и взаимное недовольство, каждый хотел больше получить и меньше дать. Шахтное начальство, например, выражало недовольство, когда заключенные тащили в зону лагеря все, что было им нужно и не нужно, тащили все, что плохо лежит, перли насосы, моторы, пилы, инструменты, провода, доски и вообще все, что попадется под руку. Русский народ, к сожалению, к этому приучен... В общем, отношения между лагерным и шахтным начальством всегда были натянутыми. Для отвода глаз время от времени в лагере гремел приказ – ничего не брать на шахте и не приносить в лагерь без пропуска. Но нам, зыкам, вся эта высокая политика была до феньки, то есть безразлична, и мы продолжали тащить шахтное имущество в лагерь без всяких пропусков. Весь мой рентгенкабинет был, по существу, украден на шахте, и через несколько лет – меня уже давно не было на 5-м ОЛПе, – когда новый главный бухгалтер решил провести инвентаризацию лагерного имущества и дошел до рентгеновского кабинета, он попал в тупик, как его надо было оценить? Бухгалтер, будучи новым человеком в лагере, никак не мог поверить, что аппарат сделал заключенный...
Юра Новиков и Костя Зумбилов не раз обращались к начальству лагерных служб, и в конце концов Филиппов дал устное распоряжение начальнику охраны не задерживать зыков, тащивших в зону лагеря что-либо из шахты для клуба. Да и на территории лагеря нашлось много всякого имущества, которое пошло на строительство клуба. В общем, стройка началась...
В лагере регулярно объявлялись ударные вахты, субботники, воскресники, и все заключенные, причем действительно все, должны были после работы отработать несколько часов на стройке. Это действительно была народная стройка. Конечно, уставшие заключенные ругали Сталина, черта, дьявола в мать-перемать, а заодно и Юру Новикова, затеявшего все это дело, но шли и работали. Тогда же родились живучие лагерные афоризмы: «На ударник не спеши – лопат все равно не хватит», «Если все же лопату получил – ломай ее скорей, второй не дадут».
В одно из воскресений, когда весь лагерь работал на стройке, я уложил на плечо небольшую дощечку и не спеша понес ее к месту строительства. На бугре из строительного мусора собралось все начальство и наблюдало за ходом работы. К тому времени меня знал уже весь лагерь, и начальство не оставило без внимания мою ношу. Старший опер лагеря Широков поднес ко рту «матюгальник», и на весь лагерь загремел его бас:
– Эй, Боровский! Спину не сломаете?
Честное слово, мне стало стыдно за мою ношу...
В разгар стройки клуба его главный руководитель и вдохновитель Юра Новиков из лагеря неожиданно ушел – на вахту с вещами! – но дело продолжало жить, и клуб рос прямо со сказочной быстротой. Это было длинное здание с залом на триста мест, с большой сценой и оркестровой ямой. Были там и артистические уборные, и комната художника, в которой после окончания стройки заработал на полную мощь художник Яша Зундер. Еще в клубе была библиотека, и комната для музыкантов, и еще много всяких вспомогательных помещений. Художник Яша Зундер без конца писал маслом по квадратам «Утро в лесу» Шишкина и «Трех богатырей» Васнецова, все его работы уходили по квартирам лагерного начальства. Некоторые сердобольные жены начальников за его труды подбрасывали Яше копейку, так что Яша жил безбедно.
Незадолго до окончания «всенародной стройки» в лагерь с этапом прибыл актер из Москвы – Володя Куликов, человек не без таланта, но главное – Володя был страстно предан своей профессии и театру. Куликов и стал идейным вдохновителем и организатором лагерной самодеятельности вместо ушедшего в неизвестность Юры Новикова.
Наконец наш клуб засиял во всей своей красе и гостеприимно распахнул двери перед нами – участниками художественной самодеятельности. В комнатах клуба еще пахло сыростью и краской, а мы уже начали репетировать свой первый спектакль – «Позднюю любовь» Островского. Как я уже раньше говорил, у меня никаких актерских талантов не было, но высокий рост, а главное – мощный и низкий голос, не без приятности, как все говорили, должны были в условиях лагеря заменить актерское мастерство. На эти чисто внешние данные и рассчитывал Куликов, когда уговорил меня взять роль Николая Шаблова. Я, как девушка, позволил себя уговорить и начал интенсивно учить наизусть большую роль главного героя. Надо сказать, что мой рентгенкабинет был идеальным местом для разучивания роли, я жил совершенно один и мог читать роль в полный голос – никто меня не слышал... Честно говоря, в этой роли я себе не нравился, это не мое амплуа, но все же я очень старался, и, к моему изумлению, спектакль имел оглушительный успех... Мы брали, конечно, не талантом, а искренностью и тем, наверное, что заключенные ничего, кроме старых кинофильмов, давно не видели. Женские роли играли мужчины и играли очень хорошо, надо отдать им должное. Я всегда говорил, что в некоторых странах, например, в Китае, в театрах актрис вообще не бывает, рассказывал о знаменитом китайском актере Мэй Лань-фане, который выступал в нашей стране несколько раз и всегда сам исполнял женские роли. Когда после премьеры я пошел в санчасть к врачам узнать их мнение о нашей работе, то, к своему изумлению, увидел у многих из них на глазах искренние слезы, и все в один голос уверяли, что получили настоящее удовольствие. И я поверил им...
Чтобы весь контингент лагеря смог посмотреть спектакль, пришлось давать его несколько раз, и мы от спектакля к спектаклю играли все лучше и лучше, спектакль «обкатывался», и мы постепенно превращались в настоящую актерскую труппу. Володя Куликов был на вершине блаженства, и мы все без исключения признали его своим художественным руководителем и «вождем».
В эти же дни Саша Эйсурович, прослышав о моих успехах на медицинском фронте и желая как-то помочь, сумел передать из лагеря № 8 «Рудник» книжку «Новая рентгеновская установка РУМ-2», авторы Дмоховский и Сулькин. Если бы я получил ее раньше... Но все же книжка помогла мне кое в чем, я сделал из нее выписки и тем же путем, через медсестер, отправил с благодарностью обратно Саше. Мне рассказали, что когда к Эйсуровичу обратились с просьбой построить рентгеновский кабинет в одном из лагерей, он ответил:
– Обратитесь к заключенному Боровскому, он в этом деле собаку съел и щенком закусил, – и наотрез отказался.
Через много-много лет я в Москве разыскал Дмоховского и Сулькина и с благодарностью пожал им руки и рассказал о своей работе в лагерях Речлага.
Наш худрук самодеятельности Куликов не унимался и решил поставить «Нахлебника» Тургенева, мне он дал роль помещика, а сам играл Кузовкина. Спектакль тоже прошел с большим успехом, но, может быть, наши зрители были слишком снисходительными, кто знает...