Вокруг крючка

— В чем, — спрашивает, дело?

— А в том, — орет Петр Степанович, — что либо этого бородатого шамана высаживай, — показывает на Семена Петровича, — либо пусть та машина с глаз скроется. У меня нервы тоже не железные!

Тут мы водителю причину объяснили, после чего и он свой голос подал.

— Ладно, — говорит, — пускай она подальше уедет по своим надобностям. И хотя, конечно, все там будем, но некоторым туда, может быть, еще рановато. Вот у меня, к примеру, бочкотара из Клина еще не вывезена.

Так и умяли мы конфликт и вскоре подъехали к городу Солнечногорску. Свернули с шоссе направо и спустились в низинку. Дальше дорога кончилась. Впрочем, до озера уже рукой подать.

И вдруг наперерез нам катит та самая. С черной полосой. И неподалеку встала… Что за наваждение?!

— Вот, — говорит Семен Петрович. — Судьбы все равно не минуешь. Разве нынче будет ловля?

А тем временем вылезает их водитель и направляется к задним дверям. Открывает и кричит провожающим.

— Приехали! Ну-ка, вываливайтесь! И чтобы у меня без задержки!

Что ни дальше, то больше! Неужели, думаем, нализался человек? Наглость какая! Люди горем убитые, а он еще издевается!

— Где я этот голос слыхал? — спрашивает вдруг Петр Степанович. — Какие-то очень знакомые интонации…

Между тем народа из машины вылезает куча. Но все на обычных провожающих не очень похожие — кричат, прыгают.

Пригляделись мы поближе, да так и ахнули. Батюшки! Это, оказывается, совсем и не провожающие, а, как и мы, рыбачки. С пешнями и ящиками. И все, представьте, из нашего министерства. Рыболовная секция в полном составе. А за водителя у них сам товарищ Мякинников. Василий Горыныч.

А дальше, видим, Валерка к нам бежит. Щеки румяные, глаза сияют, зубы блестят. Сразу понятно, что очень паренек обрадовался. И прямо к Семену Петровичу. А сам во все горло хохочет.

— Вот, — кричит, — дядя Сеня, какая удача! Встретились! А я мотыля достал самого крупного. Часа два вчера в очереди выстоял. Теперь не заботьтесь — на всех хватит! Я к сбору-то всего на двадцать минут опоздал. Будильник заело!

У Семена же Петровича давно очки потные. А Валерка дальше трещит:

— Это меня какие-то рыбаки подвезли. У них кружок рыболовный — каждый выходной выезжают. А машину они с обкатки взяли. Она новая, никого еще не возила. Нас первых.

И хохочет пуще прежнего:

— У них вчера автобус поломался. Так и думали: ну, сорвется выезд! А начальник их выручил. По административной линии. И обеспечил транспортом. Он у них даже сам за водителя. Ух, и дал нам жизни этот начальник! Два раза из кювета машину вытаскивали, пока ехали. Трое обратно в Москву вернулись. Сдрейфили! А я ничего. Да ведь он не нарошно. Он еще только учится.

И вот, если кто замечал, очень теперешняя молодежь поговорить любит. И даже не всегда о чем ей положено. Так и Валерка.

— Этот начальник, — кричит, — задумал свою машину покупать. И уже обучаться начал. По административной линии. Потому что так ему выходит гораздо экономичнее. Дешевле… И практики больше. А он сейчас, дядя Сеня, речь хочет говорить…

— Товарищи! — донесся до нас гавкающий голос. — Заклеймим тех, кто малодушно откололся. Тех, кому чужды новые пути!..

— Что? — торжествующе воскликнул Петр Степанович. — Я же говорил — история не знает примеров!..

И, не слушая больше Валерку, он поспешил в сторону оратора.

Сон Феди Пешнетопа

Ох, уж этот март! Ночью была оттепель, а к утру ударил мороз, и порядочный. И гололедица получилась такая, что не успели ребята дойти до Черного ручья, как у Феди Пешнетопа в ногах заломило. А ведь это только полпути до озера. Впрочем, даже такой испытанный вездеход, как Паша Заика, и тот сделал по дороге не один рискованный пируэт.

Федя, мальчонка худенький, длинноносый, с несколько удивленным выражением лица, прозвище свое получил не так давно, когда приучался к рыбалке. В один день, который не назовешь прекрасным, он утопил три пешни. Первую — собственную, с крашеной зеленой ручкой и резцом, похожим на стамеску. Тут дело получилось просто: у Феди обмерзли рукавички, и пешня выскользнула из них, когда он прочищал ледяное горло старой, брошенной кем-то лунки. Полдня ходил после этого Федя унылой тенью за приятелями, совал удочку в чужие лунки и клянчил пешню. С лунок его сгоняли: время шло к февралю, и лед был толстый, а в пешне опасливо отказывали. Сжалился один Паша и разрешил взять тяжелый отцовский лом, выгнутый на верхнем конце баранкой.

— Немедленно принесешь обратно! — суровым голосом скомандовал он.

Федя поспешно вырубил лунку рядом с пареньком, у которого уж очень здорово ловилась крупная плотва.

— Воткни лом посильнее в лед, чтобы не упал! — сказал Паша.

Федя ткнул что было мочи и, как на грех, опять угодил в старую лунку, припорошенную снегом. Лом мелькнул, подобно черной молнии, и исчез.

А уже вечером, когда собирались домой, подошел городской усатый рыбак, в роговых очках, скрипящем кожаном пальто и фетровых щегольских бурках. Он волочил за собой удивительную пешню в виде лопаточки, с полированной рукояткой, отделанной медными бляшками.

— А ну, малец, погрейся! — сказал он Феде простуженным басом. — Помоги с пешни лед отбить.

— А как это, дяденька? — разинул рот Федя.

— А еще рыбак! — самодовольно усмехнулся усач. — Подыми обеими руками пешню кверху и брось на лед плашмя.

Федя почтительно, как драгоценность, взял пешню в руки и поступил точно по приказанию. И здесь случилось самое удивительное, чего до сих пор не могут забыть полушкинские ребята: пешня ударилась всей плоскостью об лед, подскочила, описала в воздухе какую-то непостижимую кривую и, как живое существо, скользнула в пробитую неподалеку лунку. Городской рыбак закричал неожиданно тонким голосом. Что произошло дальше, лучше не вспоминать, но с тех пор Федя прочно утвердился в звании Пешнетопа.

Иное получилось с Пашей. Он вовсе не был заикой, обычно говорил чисто, без задержек, и никто не находил в его речи никаких изъянов. Но когда уж очень хорошо начинала ловиться рыба, Паша блаженно жмурил карие глазки, слегка поджимал толстые губы и, будто проглатывая что-то очень вкусное, пришептывал:

— К-клев на уд-ду! К-клев на уд-ду!

Некоторые утверждали, что причиной этого удивительного изменения речи являлась Пашина слабость: во всем подряжать знаменитому местному рыболову, дяде Якову, об успехах которого была сложена не одна рыбацкая легенда…

Итак, ни дорога, ни погода не располагали наших друзей к беседе. С севера быстро неслись разорванные облака. Порой среди них проскальзывал солнечный луч, не приносивший, однако, ни тепла спутникам, ни уюта окружающему пейзажу. Ветер был встречный, очень сильный, как говорят, знойкий. При гололедице шагать против него было особенно тяжело.

Федя, порядочно отставший от Паши, не услышал, как сзади на широких розвальнях подкрался к нему древний дед Макарий. Дед возил на замшелой, не менее древней кобылке Заире дрова для колхозной бани. Закутавшись в овчинный тулуп, он сидел спиной к ветру, целиком доверив знакомый путь опытности Заиры. А та, чуть прихрамывая, догнала Федю и легонько ткнула его в затылок заиндевевшей отвислой губой. Но и этого оказалось достаточно. Ноги рыбачка разъехались, и он шлепнулся набок, звонко загремев жестяным ведром. Заира изумленно остановилась, дед, кряхтя, вылез из саней. Поднялся и Федя. Оказалось, что при падении он обломил кончик своей любимой удочки.

— Скажи, авария какая! — расхохотался дед, разобравшись в происшествии. — Выходит дело, лошадь рыбака уклюнула!..

Федя молча снес оскорбление. А Макарий взгромоздился обратно на сани, огрел Заиру кнутом и потащился дальше, оставив удрученного Федю подбирать из обледеневшего кювета небогатые рыбацкие припасы.