Путеводная звезда

– Корчаскиро? Из русских? Слушай, морэ, а с нами один из твоего рода, кажется, кочует.

– Каким ветром занесло? – удивился Илья. – Женился на вашей, что ли?

– Нет, со своей семьей приехал. Да пойдем сходим к нему! – Урсу поднялся, жестом приглашая и гостя сделать то же самое.

Илье пришлось встать, проклиная про себя все на свете. Не хватало только встретить здесь кого-нибудь из своих и объясняться по поводу новой жены и всего прочего… Но деваться было некуда, и он зашагал по покрывающейся росой траве вслед за споро идущим молодым цыганом. Они шли через табор, мимо островерхих палаток, телег со снятыми верхами, и отовсюду слышался легкий перезвон походных наковален: влахи были хорошими кузнецами и медниками. Босоногие жены помогали мужьям, те, что посильнее, раздували мехи. Голые, глазастые дети провожали Илью взглядами, девушки улыбались, опуская ресницы. Уже сильно стемнело, и по лицам цыган прыгали отсветы костров.

– Вот она, твоя родня, морэ, – весело сказал Урсу, подходя к крайней палатке. – Эй, Михай!

Родня явилась глазам Ильи через минуту, держа за руку голопузого мальчишку, сосредоточенно сосущего палец. Илья удивленно уставился на стоящего перед ним немолодого цыгана с суховатым лицом, состоящим, казалось, из одних острых углов: острый птичий нос, острые скулы, острый подбородок, острый и тоже удивленный взгляд. Одежонка на цыгане была небогатая: рваная, вылинявшая до неопределенного цвета рубаха, перехваченная по талии женской шалью, разбитые сапоги, один из которых просил каши, а из другого торчала солома. За его спиной переминалась с ноги на ногу жена. С минуту Илья и цыган молча мерили друг друга взглядами. Наконец сухое, недоверчивое лицо родственника посветлело, он шагнул вперед, неуверенно улыбнулся, показав белые и тоже острые, как у волка, зубы:

– Смоляко, ты? Не помнишь меня? Сукин ты сын после этого! Я Мишка. Мишка Хохадо. Ну, ты же меня кнутом в реку загонял, когда под Орлом стояли! За то, что я твою Настьку кинарейкой называл!

– Мишка-а-а! – завопил Илья, бросаясь в объятия цыгана. Господи, сколько лет прошло? Десять? Двадцать?

Они облапили друг друга, заговорили наперебой, громко, весело:

– Как ты, морэ? Как ты? Откуда ты здесь? Почему с влахами кочуешь?

– Да вот, получилось так… Чужую жену отбил, пришлось убегать. Нешто тебе не рассказывали? Тому уж лет двадцать будет…

– Говорили, да я забыл. Сам знаешь, не с табором жил тогда.

– Ты сам здесь откуда? Верно я слышал, будто ты от своих ушел? Настька-то твоя где сейчас? На Москве али с тобой?

– На Москве, – коротко сказал Илья и, желая сменить тему, спросил: – У кого ты бабу увел, кобель?

– У Пашки Сивого. – Мишка шагнул в сторону. – Да вот, посмотри. Узнаешь аль нет? Тебе же самому ее чуть не сосватали!

– Неужто не узнаешь, Илья? – спросила, подходя, с тихой улыбкой жена Мишки.

Илья пристально вгляделся в еще молодое, овальное, медное от загара лицо с родинкой на щеке, в миндалевидные глаза, тонкие брови. Медленно протянул:

– Та-а-ашка…

– Гляди-ка – узнал! – притворно обиделся Мишка. – Меня – не узнал, а ее – враз! Ну, что – будешь еще брехать, что жениться на ней не хотел?

Илья и Ташка одновременно рассмеялись. Илья разом вспомнил свою первую зиму в Москве, внезапный приезд в гости родни, дружные уговоры: «Женись, парень, коли на ноги встал, зарабатываешь, – пора! Сватай Ташку, не прогадаешь!» Цыгане были правы: любой бы женился, едва взглянув на эти глаза, и родинку, и грудь, и косы ниже пояса. Но Илья уже тогда ходил шальной от Насти и слышать ничего не хотел. Вряд ли Ташка была на него в обиде: сватались к ней табунами. Взял ее в конце концов Пашка Сивый, и она даже, как слышал Илья, прожила с ним пару лет… а теперь вот оно как обернулось. Снова взглянув на Ташку, Илья с недоумением увидел, что она вытирает глаза углом платка.

– Что ты, сестрица?

– Бог мой, сколько лет, Илья… – она всхлипнула. – Я тебя вороным помню, а ты теперь…

Илья невольно провел рукой по наполовину седым волосам. Отметил про себя, как плохо одета Ташка: похоже, что семья Хохадо была самой бедной в таборе влахов. Он обернулся к Мишке:

– Дети-то есть у вас? Сколько?!

– Было двадцать, но четверо померли. Пошли, покажу. – Мишка махнул рукой на шатер и стоящую рядом с ним телегу, крытую рогожей, свешивающейся до самой земли. Возле телеги догорали угли костра. Над углями висел закопченный котел со вмятиной на боку, а рядом, устремив жадные взгляды на булькающее содержимое, сидело трое худых большеглазых подростков с соломой в волосах.

– Пашка, Ванька, Васька. – отрекомендовал их Мишка, на всякий случай грозя сыновьям кулаком. Затем ударил кулаком по колесу телеги: – Эй, выджан![34]

Под рогожей зашумели, завозились, кто-то громко заревел. Первой выскочила, путаясь в рваной юбке, девчонка лет десяти, чумазая и белозубая, с мелкокурчавой копной волос и болтающимися огромными серьгами. Прямо в ее подставленные руки вывалился, вопя, трехлетний, совсем голый мальчишка. Из-под телеги выполз, отчаянно зевая, парень лет четырнадцати, за ним вылезли рыжая грязная собака и двухлетняя девочка в мужской кожаной жилетке на голое тело. Наконец из телеги высунулось сразу шесть грязных пяток, и на землю перед углями съехали друг за другом заспанные тройняшки.

– Вот! – гордо заявил Мишка, тыкая кнутом в сторону детей. – Это все мое!

– Их же десять… – Илья бегло пересчитал Мишкино потомство.

– Четверо сыновей женились, у меня внуков пятнадцать уже. Или шестнадцать… И дочь на Николу зимнего замуж выдал в котлярскую семью. Эти – те, что остались.

«Остатки» молчали, сосали грязные пальцы, равнодушно поглядывали на незнакомого цыгана. Десятилетняя девочка пыталась ладонью прикрыть прореху на плече. Брат насмешливо шепнул ей что-то; она вспыхнула, отвернулась.

– Вот так и живем, морэ, – послышался за спиной Ильи негромкий голос, и он, оглянувшись, увидел подошедшую Ташку. – Тяжело, что скрывать. Вертимся, поворачиваемся, как воры на базаре. Мишка с сыновьями кузнечит, но дохода мало. Я гадаю, по ярмаркам бегаю… Дочь недавно замуж пристроили, два года ей на приданое собирали, всей семьей голодали. Собрали, выдали кое-как – а тут уже и Улька в годы входит, опять думай, где брать.

– Какой ей год, Ульке вашей? – поинтересовался Илья.

– Пятнадцатый уже, – вздохнула Ташка. – И никто не берет, нищую-то. А где мы ей приданое возьмем, с каких таких барышей? Пропадет, засохнет девка, как бог свят пропадет. И мы все тоже вместе с ней. Не в силах я больше ни рожать их, ни кормить – ничего.

Илья вдруг понял, для чего Ташка рассказывает ему все это, что означает искательный взгляд ее миндалевидных глаз. Молча вытащил из-за пазухи завернутые в тряпку деньги – весь барыш с тираспольского базара.

– Возьми, сестра. На детей тебе. Возьми, не бойся, не последнее отдаю.

Ташка взяла деньги без благодарности, молча спрятала их за вырез кофты. Чуть погодя, глядя на гаснущие угли, спросила:

– Как ты живешь, морэ? Что с твоей семьей? Нам разное рассказывали… Неужто правда?

Илья смущенно потер кулаком лоб. Ну, что было говорить? Выворачивать свою непутевую жизнь даже перед родней не хотелось, а для вранья вроде стар уже… Его спас неожиданно возникший возле костра Мишка, который тащил за руку тоненькую невысокую девушку.

– Вот! Смотри! Дочь старшая, Улька! Невеста!

Стройная девочка молча, серьезно взглянула на Илью снизу вверх. Большие и влажные глаза Ульки, казалось, занимали половину худого острого личика. Она была одета в тесное ей, давно порванное на локтях и плечах, заштопанное во всех местах платье с полуоторванной оборкой по подолу, а плечи Ульки венчал старый мешок. Она внимательно посмотрела на Илью, подняла худую руку с единственным медным браслетом на запястье к голове, неспешно откинула падающие на глаза вьющиеся пряди.

– Поздоровайся! – рыкнул Мишка.

34

Выджан – выходите (цыг.).