Путеводная звезда

Рука Розы, поглаживающая его по голове, замерла.

– Да с чего ты взял? – фыркнула она, отходя. – Меня бы саму кто пожалел! Навязались мне на голову, герои…

Тишина. В желтый круг света на потолке, суетясь, летели мотыльки. Где-то под полом шуршали мыши. Со стороны поселка доносился тоскливый собачий вой.

– Сердишься на меня? – спросил Илья, не оборачиваясь, как будто у стоящей перед ним пустой миски. И услышал короткий ответ:

– Нет.

По шороху за спиной он понял, что Роза снова села на постель.

– Я не хотел. Но и ты тоже, знаешь ли… Всю торговлю мне зарезала.

– Не обижайся. Откуда мне знать-то было? Знала бы – близко б не подошла.

Илья изумленно обернулся, уверенный, что Роза смеется, но ее лицо было серьезным.

– Ну, разве я знала, что ты с татар барыш имеешь? Ты ведь ни слова не говорил…

Илья промолчал, не желая в сотый раз объяснять, что не обязан докладываться бабе о своих делах. Не оглядываясь больше, он сидел за столом, доедал арбуз, слушал, как сзади на постели раздевается Роза, смотрел, как на спинку кровати отправляются юбка, кофта, рубашка. Затем послышался сердитый голос:

– До завтра тебя дожидаться?

Илья встал, погасил керосиновую лампу и через минуту растянулся на постели рядом с Розой. Снова наступила тишина. В окне стояла красная луна. Глядя на нее, Илья потянул к себе Розу. Она подалась, и ее спутанные волосы защекотали щеку Ильи.

– Не знаю я, что со мной, Роза… Старый, что ли, становлюсь? Ваську я сегодня видел.

– Знаю.

– Не зарезал. Даже кнутом не вытянул ни разу.

– Знаю.

– Но… ведь я цыган. – Илья задумался, вспоминая Митькины слова. – А он у меня жену увел.

– Митька – мальчишка, глупый, – помолчав, сказала Роза. – Ерунду мелет, а ты слушаешь. Он завтра извинится.

– Не надо.

– Надо. Он тоже цыган. Должен знать, что можно говорить, а что – нет. И кому.

– Он правду сказал.

– Какую правду? Про твою девочку, которую Васька увез? – Роза отодвинулась от Ильи, перевернулась на спину, начала водить пальцами по лунному пятну на одеяле. – Выгорело ведь у вас с ней все давно. Ты и сам знаешь. Забудь. Жена твоя – в Москве. Время пройдет – вернешься к ней.

Илья промолчал. Чуть погодя недовольно сказал:

– Не пойму я… Выгоняешь меня, что ли?

– Дурак. Ты бы свои глаза видел… там, на Приморском, когда мы с тобой на дереве сидели. Жаль, что я ее не знаю, Настьки твоей. Наверное, хорошая она, если ты ее любишь так.

Илья закрыл глаза. При одном воспоминании о тех посиделках на дереве ему кровь бросилась в лицо, но в темноте Роза не могла этого заметить.

– Почему ты так говоришь? – помедлив, спросил он. – Ты сама… разве не любишь меня?

– Нет, – коротко ответила Роза.

Илья обиженно уселся на постели.

– Приехали – выпрягай! Договорилась, кума! Какого черта живешь со мной тогда?

– Это ты со мной живешь, – отпарировала Роза и с тихим смешком потянула Илью к себе, принуждая снова лечь. – Тебе лет сколько, морэ?

– Ну, сорок три…

– А мне тридцать второй пошел. Не дети, кажись, малые. И в любовь играть нам поздно. Слава богу, оба знаем, что это такое. Хорошо тебе со мной – живи. Станет плохо – уйдешь.

– А ты… тоже так?

– Мне уходить не к кому. А у тебя жена есть.

– Знаешь ведь, я туда не вернусь.

– Почему? – Роза привлекла его к себе, погладила по голове, по плечу, поцеловала в висок. – Маргитка сама от тебя ушла, ты не виноват. Для нее ты, что мог, сделал. Не век же тебе с гвоздем этим в сердце жить. Забудь, Илья. Ты свои счета выплатил. Все.

Сдерживая внезапно подступившую дрожь, Илья зажмурился. Несколько раз глубоко, протяжно вздохнул, и это немного помогло. Боясь заговорить, не решаясь поднять голову с плеча Розы, он долго лежал так, чувствовал, как Чачанка лениво ерошит его волосы, гладит по затылку. От нее пахло морской солью, рыбой и немного – степной полынью. Вдыхая этот горьковатый запах, Илья хотел было спросить Розу о чем-то еще, очень важном, нужном ему… но так и не спросил, заснул.

В конце июля на цыганскую улочку Живодерку в Грузинах свалились две новости. Первая была даже и не новостью, а давно ожидаемым событием: вернулась из Крыма половина хора во главе с хореводом. Артисты приехали веселые, отъевшиеся на южных фруктах, с еще более почерневшими физиономиями, заработавшие больше, чем рассчитывали. На следующий вечер ресторан Осетрова в Грузинах был полон: старые поклонники неведомыми путями разузнали, что вернулись Митро Дмитриев и Настя Смолякова, и заняли все столики в осетровском заведении. Встреча цыган с москвичами длилась до четырех часов утра, а кое-кто еще и поехал вместе с уставшими, но радостными артистами на Живодерку – продолжать отмечать «возвращение звезд цыганской песни в Первопрестольную», как вычурно выразился капитан Толчанинов. А вторая новость грянула через три дня, ранним утром, когда спящую Живодерку разбудили истошные вопли. Те, кого эти крики подняли с постели и погнали к окнам, могли увидеть, как вниз по улице несется босой, с вытаращенными глазами, в сползающих портках, в расстегнутой рубахе, с картузом на затылке Илюшка Смоляков.

«Пожар, что ли, чаво?» – окликали его.

«Ура-а-а! – орал в ответ Илюшка. – Ура-а! Сестра вернулась! Дашка приехала! С мужем! С дитями! И видит! Видит! Види-и-ит! Ура-а!»

После Илюшкиного галопа по Живодерке не прошло и часу, а уже вся улица, кое-как одетая, заспанная, но распираемая любопытством, стояла у Большого дома. Внутри дома поместились только цыгане постарше и посолиднее: молодежь и женщины толпились у забора, заглядывали в окна, дети облепили ветлы, как весенние грачи. Всем хотелось посмотреть на Дашку Смолякову, слепую дочь Насти, пропавшую невесть куда пять лет назад. На Дашку, с которой, по словам ошалевшей от радости родни, случилось небывалое чудо, достойное внимания Синода и Московской академии наук.

Время от времени из Большого дома появлялся кто-то из цыган, и стоящие снаружи накидывались на него с вопросами:

– Ну, что, что, что?!

– Вправду видит! – Вышедший цыган в полной растерянности скреб затылок, разводил руками. – Вот, ромалэ, родился и крестился, а такого не видал! И отец мой не видал! И дед… Эта девочка смотрит на меня и говорит: «Здравствуй, дядя Петя!» И откуда знает, что я – это я, ежели первый раз видит, а?

– Может, обман какой? – сомневались цыганки и с удвоенной силой наседали на окна.

Все ставни в Большом доме были распахнуты, несмотря на утренний холодок, настежь, и любопытствующие могли видеть большую нижнюю залу, забитую людьми, плачущую навзрыд Настю, утешающую ее Илону, совершенно ошарашенного Митро, Яшку Дмитриева, довольно скалящего зубы, и Дашку. Дашку, которая сидела на полу, в ногах матери, в окружении всех шести братьев, улыбалась, оглядывалась по сторонам, и ее темные, большие, чуть раскосые глаза с голубоватыми белками переходили с одного удивленного лица на другое.

– А меня узнаешь, девочка?

– А меня помнишь?

– А про нас не забыла?

– Я тетя Стеша!

– Я Глафира Андреевна!

– Я твой варо,[31] Федька! – тормошили ее со всех сторон.

Дашка кивала, улыбалась, здоровалась со всеми. Иногда, озадаченно хмурясь, просила поздороваться погромче – и сразу же вспыхивала смущенной улыбкой и безошибочно называла имя говорившего, поясняя:

– Я по голосу хорошо помню.

После каждого узнавания на нее накидывались с объятиями и поцелуями, в сотый раз требовали рассказать, как все было, но рассказывала Дашка неохотно. Собственно, весь рассказ сводился к фразе:

– Испугалась сильно, вот и все.

После этих слов Дашка косилась на мужа, Яшка кивал в подтверждение, хотя выглядел несколько смущенным, но никто из цыган не обращал на это внимания: все были слишком удивлены и рады.

До темноты дом был полон народу, и гости разошлись уже за полночь. В большой зале за круглым столом осталась лишь близкая родня, и Митро, целый день выжидавший случая, наконец-то сумел отозвать сына в сторону:

31

Варо – двоюродный брат (цыг.).