Тайны запретного императора

Задумаемся над происшедшим. Обращает на себя внимание как поразительная покорность этой женщины, так и издевательская, мстительная жестокость императрицы, которая была продиктована совсем не государственной необходимостью или опасностью, исходившей от этих безобидных женщин, детей и генералиссимуса, не одержавшего ни одной победы, а ненавистью и… завистью государыни. В этой истории отчетливо видны пристрастия Елизаветы. В марте 1745 года, когда Юлию и Анну уже разделяли сотни верст, Елизавета взялась за старую тему и написала Корфу: «У принцессы спросить о алмазных вещах, кои от нее отданы, понеже многих не является и что объявит, то, записав, по прибытии сюда нам донесть». И ниже собственноручная приписка государыни, пышущая ненавистью: «А ежели она запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жулию розыскивать, то ежели ей ее жаль, то б она ее до такого мучения не допустила». Это было не первое письмо такого рода, полученное Салтыковым и Корфом от Елизаветы. В октябре 1742 года она писала Салтыкову в Динамюнде, чтобы тот сообщил, как и почему бранит его Анна Леопольдовна — до императрицы дошел об этом слух. Салтыков отвечал, что это навет, и «у принцессы я каждый день поутру бываю, только кроме ее учтивства никаких противностей как персонально, так и чрез бессменных караульных обер-офицеров ничего не слыхал и когда ей что потребно, о том с почтением меня просит, а принц Иоанн почти ничего не говорит, а ежели б что от оной принцессы или от других какие противности происходили, тогда б того оставить не мог, чтоб В.и.в. не донесть, и оное все донесено В.и.в. неправильно» [496]. Салтыков писал правду — такое поведение было характерно для Анны Леопольдовны. Она была кроткой и безобидной женщиной — странная, тихая гостья в этой стране, на этой земле. Но ответ Салтыкова наверняка императрице не понравился — ее ревнивой злобе к этой женщине не было предела.

Чем можно объяснить эту ненависть к Анне Леопольдовне, не представлявшей для нее никакой угрозы? Исходя из знания характера и привычек императрицы, можно представить, что Елизавете было невыносимо слышать и знать, что где-то живет эта женщина, окруженная, в отличие от нее, императрицы, детьми и семьей, у которой есть близкая подруга, верная в радости и в горе, что есть люди, разлукой с которыми вчерашняя правительница Российской империи печалится больше, чем расставанием с властью, что ей вообще не нужна власть. Примечательно, что Анна Леопольдовна сразу же приняла навязанную ей скромную роль принцессы, супруги иностранного принца, и никогда не упоминала, что она великая княгиня и правительница. Что бы она не думала об этом на самом деле, во всех письмах и обращениях через охрану Анна Леопольдовна безусловно признавала себя подданной Елизаветы, выдерживая принятые формулы обращения покорной рабыни к великой государыне, как это было сказано в присяге, которую Анна подписала: «Хочу и должен Ея императорскому величеству верным, добрым и послушным рабом и подданным быть».

Даже если это не соответствовало ее внутренним ощущениям, можно безусловно сказать, что окруженная десятками потенциальных доносчиков по присяге и призванию, Анна Леопольдовна вела себя в политическом смысле безупречно, и это тоже, вероятно, раздражало Елизавету, недавно насладившуюся кровавой расправой с Натальей Лопухиной. Лишенная, казалось бы, всего: свободы, нормальных условий жизни, потом старшего сына, близкой подруги, эта женщина не билась, как ожидала Елизавета, в злобной истерике, не бросалась на стражу, не наговаривала дерзостей на полноценный донос по «Слову и делу», а лишь покорно принимала все, что приносил ей начинающийся день, еще более печальный, чем день вчерашний. И это бесило Елизавету, неспособную понять такой характер, такую личность. В принципе мучения императрицы проистекали из ее слабости, непростительной для узурпатора — она все-таки никак не могла приказать тайно убить Брауншвейгское семейство. Елизавета была искренне верующей, переступить принцип «Не убий» было выше ее сил. Учитывала она и международный резонанс, который в случае такого злодеяния мог быть убийственным для репутации России. Даже в более суровые времена Наполеона расстрел герцога Энгиенского вызвал целую бурю в недружной, но чувствовавшей свое родство семье королей и герцогов Европы. Это чувство было присуще и самой Елизавете, так рьяно напустившейся на прусского короля Фридриха, поступившего как разбойник с одним из членов этой семьи — королевой Венгерской Марией— Терезией. Да и свое родство с Анной она тоже порой ощущала, и тогда арестанты бывали несказанно обрадованы внезапной посылкой от государыни: бочонком венгерского вина, гданьской водкой или кофе, без которого не мог жить Антон-Ульрих.

Вместе с тем и смириться с существованием Анны Леопольдовны и ее семейства Елизавета не могла, втайне рассчитывая, что судьба и природа освободят ее от Анны или бывшего императора. В начале 1745 года, уже из Холмогор, куда с большими трудностями добралась эта несчастная экспедиция, Анне приспело время рожать. Корф, обеспокоенный ее состоянием, просил государыню разрешить допустить к роженице повивальную бабку и кормилицу, просил прислать необходимые медицинские инструменты. Заодно он спрашивал, как ему поступать в случае смерти Анны Леопольдовны или ее младшей дочери, Елизаветы, тяжело заболевшей в пути. В ответ никаких распоряжений ни об инструментах, ни о повивальной бабке и кормилице от государыни не последовало. Забегая вперед, скажем, что также было и в 1746 году, когда в Холмогорах Анна Леопольдовна рожала принца Алексея, зато в указе 29 марта 1745 года была дана детальная инструкция на случай смерти бывшей правительницы и бывшего императора: «Ежели по воле Божией случится иногда из известных персон смерть, особливо принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиняя над умершим телом анатомию и положа в спирт, тотчас то мертвое тело к нам прислать с нарочным офицером, а с прочими чинить по тому ж, токмо сюда не присылать, а доносить нам и ожидать указу». Вот в таком виде — выпотрошенными и в спирту хотела бы видеть императрица этих людей. Видно, эта тема ее очень занимала. Летом 1745 года Гурьеву, в дополнение к вышеписанному, было велено: «В случае смерти принца Иоанна (ежели ему прежде отца и матери случится) повелеваем вам тотчас его мертвого показать отцу и матери, чтоб они его видели и о том, что умер, знали и потом (как уже показан будет отцу и матери) учинить с умершим телом по силе указа», данного Корфу [497]. По-видимому, это делалась для того, чтобы у родителей, разлученных с сыном, не было никаких надежд на благополучное разрешение его, а вместе с ним, и их судьбы. В конечном счете все эти противоречия в душе Елизаветы лишь усугубляли мучения узников, то заставляя их дрожать при мысли, что с ними могут поступить еще хуже, то маня их призраком надежды на освобождение или высылку из России.

Между тем роды приблизились, и гуманный Корф, не дождавшись указа, разрешил допустить к роженице повивальную бабку и кормилицу. Думая, что это разрешение дала Елизавета, Анна Леопольдовна после родов (она родила сына Петра 19 марта 1745 года), от себя и мужа, написала императрице письмо со словами благодарности «к нам, бедным В.и.в. показанныи матернии милосердии рабски благодарствуем о допущении в крайней моей болезни ка мне бабки и о пожаловании для воспитания младенца кармилицы, чрез что мы всеподданнейшие В.и.в. рабы видим высочайшую к нам матернюю милость» [498]. 

Глава 10. Неведомые полевые цветы, или Несчастнейшая из человеческих жизней

До этого более двух месяцев (с конца августа до 9 ноября) Корф вез Брауншвейгскую семью к Белому морю. Но весь их путь проходил по бездорожью, и Корф не успел до окончания навигации довезти пленников до пристани, чтобы переправить на Соловки. Море замерзло. Он упросил Елизавету хотя бы на время прекратить это измотавшее всех — узников, охрану, самого Корфа — путешествие, временно поселить арестантов в Холмогорах — большом промысловом и торговом селе на Северной Двине, расположенном выше Архангельска. Местом для размещения арестантов и охраны был выбран обширный, пустовавший дом местного архиерея. Первоначально назначенное место поселения их — Никольский Корельский монастырь под Архангельском, согласно донесению посланного туда Вындомского, совершенно для жизни не годился: строения были ветхие и места на всех не хватало. Указом 5 декабря императрица разрешила оставить пленников в Холмогорах до весны, до открытия навигации. Никто даже не предполагал, что дом холмогорского архиерея станет их тюрьмой на долгие тридцать четыре года!

496

Корф М.А. Указ. соч. С. 90, 120.

497

Корф М.А. Указ. соч. С. 122, 127.

498

Корф М.А. Указ. соч. С. 121.