Тайны запретного императора

В ответ на запрос государыни Салтыков отвечал, что когда члены семьи увидели, что их при выезде намереваются рассадить по разным кибиткам, они «с четверть часа поплакали», так как подумали, что их хотят разлучить. «А потом, вышед, с учтивостью они ему сказали, что в воле Вашего императорского величества состоит…(и) больше ничего не говорили и виду сердитого в них не признал» [493]. Отметим, что угроза разлуки друг с другом теперь повисла над ними как дамоклов меч, и вообще, с тех пор жизнь их проходила в ожидании худших поворотов. Вскоре они и наступили. Идея везти ребенка отдельно от матери и не давать им видеться стала началом их насильственного разлучения навсегда. «Когда вы прибудете в Ораниенбурх, — записано было в указе-инструкции, — то принцу Иоанну с его мамками определите палаты у Козловских ворот, по правую сторону оных… принцессе с мужем и с детьми и служителями — палаты (у) Московских ворот… И принца Иоанна к отцу и матери носить, тако ж и им к нему ходить не допускать». Одновременно были приказано резко уменьшить штат сопровождавших пленников слуг, «понеже в свите у принцессы много лишних есть». В крепости все члены семьи и свита жили под строгим караулом, насчитывавшим 264 человека. Солдаты дежурили как внутри зданий, так и снаружи. Из Ораниенбурга Салтыков выпросился в Москву, а на его место заступил майор И.В. Гурьев.

Брауншвейгская семья прожила там до конца августа 1744 года, когда внезапно прибыл личный посланник Елизаветы майор гвардии барон Николай Корф. Уже до этого барон выполнил два ответственнейших задания: доставил в Россию из Голштинии племянника императрицы Карла Петера Ульриха, а потом привез из Цербста невесту наследника престола прицессу Софию Августу Фредерику, ставшую позже императрицей Екатериной Великой. Теперь ему поручалась тайная, похожая на военную, операция. Он привез с собой новый секретный указ императрицы Елизаветы от 27 июля 1744 года. Это был жестокий, бесчеловечный указ. Корф был обязан ночью взять экс-императора Ивана, вывезти его из крепости и передать мальчика капитану Миллеру, который ждал его в трех вестах от города. Миллер должен был везти четырехлетнего малыша в закрытой коляске на север, ни под каким видом никому не показывая мальчика и ни разу не выпустив его из возка. Особо примечательно, что с этого момента Миллер был обязан называть Ивана новым именем — Григорий. Может быть, имя такое было выбрано случайно, а может быть и нет — в династической истории России имя Григорий имеет негативный «след» — так звали самозванца Отрепьева, захватившего в России власть в 1605 году и своим авантюризмом обрекшего страну на невиданные страдания и тяжелое разорение. Этим Елизавета как бы низводила бывшего императора до уровня такого же самозванца. Конечный пункт поездки — Соловецкий монастырь. Через день после вывоза «Григория» надлежало также тайно, ночью отправить под охраной в том же направлении бывшую правительницу, ее мужа и детей с необходимым минимумом прислуги. Остальных придворных, состоявших при Анне и Антоне-Ульрихе, велели оставить в Раненбурге под охраной майора Г.А. Корфа, брата Н.А. Корфа. Двигаться предстояло быстро, чтобы «к Архангельску поспеть по крайней мере в половине сентября, чтобы доехать морем до указанного места». Всюду нужно было соблюдать полнейшую тайну, все делать под прикрытием темноты — ехать ночами, не давать пленникам выходить, не позволять им ни с кем видеться, не отвечать на вопросы посторонних: «…арестантов весть туда и разместить ночью», «…посадить (на судно) младенца ночью, чтобы никто не видел», «…ночью же, закрыв, принести в приготовленные… покои», даже для рапортов к начальству «приходить по ночам, чтобы его, Миллера, никто не знал».

В историческом сознании русского народа есть много географических точек, воспоминание о которых вызывает целую гамму разноречивых чувств. К этому ряду относятся и Соловки, куда должны были доставить узников Ораниенбурга. Огромный монастырь, построенный в начале пятнадцатого века святыми монахами-отшельниками Зосимой и Савватием на каменистом острове в Белом море, и до сих пор кажется суровым и неприступным. Здесь, вдали от суетного мира, в тяжелом труде и молитве можно было возвыситься духом и подавить плоть. Устав монастыря был суров, он запрещал останавливаться в монастыре женщинам, принимать безбородых монахов и послушников и даже держать на острове скотину женского пола. Но так случилось, что значительную часть своей истории Соловецкий монастырь, как и некоторые другие монастыри России, служил местом заточения простых и знаменитых узников. В этом проявлялась воля светского государства, которое мало считалось со святостью, монастырскими уставами, а видело в монастырях только тюрьмы. В нашем случае архимандриту Соловецкого монастыря даже не было известно, что за узники будут содержаться в стенах его обители: «некоторые люди, определенные от Ее величества», и все! Соловки считались самой страшной монастырской тюрьмой. Узнав, что их влекут на Соловки, несчастные исповедовались и причащались, как перед смертью — жизнь в узких, где не разогнуться, камерах-щелях, в глубоких ямах, в холоде, темноте и безмолвии не была долгой, да она не являлась уже и жизнью. Позже в своей челобитной один из заключенных Соловков Михаил Пархомов просил, чтобы «вместо сей ссылки в каторжную работу меня (б) отдали, с радостию моей души готов на каторгу, нежели в сем крайсветном, заморском, темном и студеном, прегорьком и прескорбном месте быти». Неслучайно, что именно с Соловецкого лагеря в 1920-х годах началась система ГУЛАГ, сожравшая жизни миллионов наших людей.

Но, ссылая Брауншвейгское семейство на Соловки, Елизавета все равно беспокоилась, как бы они не сбежали. Специально посланному вперед конвоя эмиссару полковнику Чертову, ехавшему будто бы молиться в Соловецком монастыре, было приказано посмотреть, нет ли в монастыре других ворот или какого тайного хода, тотчас такие ворота и ходы заделать, снять план монастыря и для дальнейшего совершенствования его режима прислать в Кабинет.

Корф, судя по его письмам, не был тупым служакой-исполнителем. У него было доброе сердце, он понимал, что его руками делается недоброе дело. Поэтому, будучи еще в Москве, они вместе с обер-секретарем императрицы Черкасовым запросили государыню, нельзя ли с майором Миллером отправить из Ораниенбурга приставленных к мальчику сиделицу и кормилицу, чтобы он, оказавшись между незнакомыми людьми, не плакал и не кричал. Иначе трудно будет сохранить предписанную указом тайну доставки узника Григория. Бумага была послана вице-канцлеру М.И. Воронцову, сопровождавшему государыню в поездке на Украину. Из Орла Воронцов прислал ответ: императрица, прочтя присланный документ, «изодрать его изволила, объявя, чтоб господин Корф по силе прежнего Ее величества соизволения, которое неотменно пребывать имеет, поступал» [494].

Приехав в Ораниенбург, Корф оказался в трудном положении. Возможно, уже в дороге он получил дополнительную инструкцию, в которой было определено, кого из сопровождавших принца и принцесс придворных ему следует взять с собой на Север. Среди названных в инструкции лиц не оказалось фрейлины Юлии Менгден. Была упомянута только ее сестра Бина, которая, как известно, отказалась принять предложение Елизаветы и войти в штат фрейлин новой государыни, чем обрекла себя на общую с правительницей судьбу. Как видим, Елизавета нарушила данное принцессе в ночь переворота обещание не разлучать ее с Юлией.

Ознакомившись с обстановкой в Ораниенбурге, увидав лежавшую в постели опять беременную Анну Леопольдовну и рядом с ней верную Юлию, Корф вновь заколебался. Его приезд смутил всех узников, решивших было, что наконец их скитания кончились и что жизнь на новом месте будет налаживаться — комендант Гурьев деятельно занялся ремонтом помещений и благоустройством крепости, давно уже потерявшей оборонное назначение и заброшенной. Но появление столь важной персоны от государыни (Корф был женат на двоюродной сестре императрицы, графине Скавронской) несло арестантам новые неприятности и испытания, и они это чувствовали. В первый день Корф даже не решился сказать узникам о цели своего приезда, а в рапорте запросил императрицу, что ему делать, если болезнь принцессы усилится, и заодно заметил в отчете, что известие о разлучении Анны Леопольдовны с Юлией станет для принцессы страшным ударом — Корф, конечно, знал об их отношениях и обещании императрицы. О переезде в новое место (не уточняя, куда именно — а Брауншвейгская семья отчаянно страшилась ссылки в Сибирь) Корф поручил им сообщить менее тонкокожему Гурьеву. В ответ раздались всеобщий плач, рыдания и заверения, что все они покоряются своей судьбе, но скорбят об очередной немилости государыни. Корф так и не решился объявить Анне Леопольдовне о том, что ее разлучают с Юлией, а прибег к обману. Он сказал только, что из-за недостатка лошадей Менгден двинется за ними позже. Бывшая правительница почти догадалась, что имел в виду Корф, и, думая не о себе, а о своей подруге, отвечала: «Я просто не знаю, что с нею будет, когда она узнает об окончательной разлуке» [495]. По дороге, увидав, что повозка с Менгден так их и не нагнала, Анна Леопольдовна впала в такое отчаяние, что пришлось останавливаться и пускать ей кровь — тогда это считалось самым радикальным лечением от всех болезней. По раскисшим от грязи дорогам, в непогоду и холод, а потом — и под снегом, арестантов медленно повезли на север.

493

Корф М.А. Указ. соч. С. 100.

494

Корф М. Указ. соч. С. 109–110.

495

Корф М.А. Указ. соч. С. 113.