Тайны запретного императора

Головкин, который готовил (или уже подготовил) свое Представление, поначалу сказал, со слов Остермана, что «то важное дело, о котором надобно подумать, что он ничего на то сказать не может и для того хочет поехать домой, чтоб о том деле подумать. Я ответствовал ему на то, что я с ним в том согласен, что до важности того дела касатца будет, что об оном, также и каким образом в том наилутче поступить можно, напред надлежит иметь рассуждение». Но при этом Остерман — и нужно отдать должное его уму и изворотливости — повернул всю проблему в другом, невыгодном для Головкина и правительницы, аспекте. Он сказал, что, в сущности, «оное дело само по себе ничего чрезвычайного не содержит потому, что по основательным узаконениям сего государства за неимением принцев принцессы без прекословия наследовать могут, как сие поныне и всегда содержано было. Такое наследство введено не токмо в России, но оно и в других землях как в Гишпании, в Англии, в Португалии и в Дании употребительно, також и при нынешней венгерской королеве… и самое дело не имеет никакой новости, но надлежит-де только о том рассуждать каким бы образом в том поступить надобно было» [340].

Хитрость Остермана заключалась в том, что признание права наследства за новорожденной принцессой Екатериной, равно как и за другими будущими дочерьми правительницы, делало ненужным установление нормы, при которой правительница могла быть самодержицей. Эта позиция Остермана была вполне убедительной: зачем придумывать что-то другое (наверняка он знал, что имела в виду правительница, прося его начать обсуждение с Головкиным), нужно просто распространить право наследства на женских потомков правительницы и принца, как это принято в других странах, да бывало и в России. На следующий день, уже на новом совещании Остерман постарался укрепить свои позиции и добиться поддержки третьего члена Кабинета князя Черкасского, а также новгородского архиерея. Он сказал: «Рождаемыя от Ея императорского высочества принцессы безбожным образом из оного (наследства) хотя и не выключены, однакож о них не упомянуто; второе — что хотя и на всемогущаго Бога имеем твердую надежду, что он не токмо нашего дражайшего императора к нашему утешению и радости сохранять имеет, но ему еще и многих братьев от Ея императорского высочества дарует, однакож, для отвращения всех замешательств и смятений при будущих во власти Божеи состоящих случаях потребно наследство именно утвердить и на принцесс сестр императорских». Остерман считал, что нет необходимости устраивать общий совет, это «в России необыкновенно, что наследство надлежит без всякого прекословия и до принцесс в таком случае, когда нет принцев, что государственные законы позволяют то и партикулярным людям, кольми же паче не позволят того самим государям… и что, следовательно, нам о том только рассуждать надлежит каким бы образом в том наилучше поступать можно было».

В этой «сестринской» редакции правку Остермана поддержали князь Черкасский и Амвросий. Головкина это не устраивало, он обратил внимание присутствующих на то, о чем он писал в своем представлении: «… надобно напред самим рассудить: в духовной-де содержатся такие вещи, как например, чтоб бывшей регент обще с Сенатом и генералитетом избрал наследника и прочая», имея в виду, что подобное недопустимо для правительницы — матери императора. На это Остерман сказал, что не следует путать целей манифеста 5 октября и целей духовной 17 октября — они разные: «Я ответствовал на то, что духовная склонялось только до бывшего регентского правления, а узаконения о наследстве до того не надлежит, но что оно еще при жизни Е.и.в. (Анны Иоанновны. — Е.А. ) публиковано и присягами утверждено и что в том теперь вся сила состоит, что там о принцессах не упомянуто» [341]. Головкин «отвечал, что прежде надлежит все обстоятельно рассудить, а потом-де можно и опять съехаться», но точной даты не назвал, хотя при этом сказал, что он в Кабинете часто видится с Черкасским, «куда-де может также и архиерей приехать, и так-де мы наперед о сем между собою переговорить, а потом и тебе объявить можем, когда нам съехаться надобно будет». По-видимому, Головкин решил вначале переубедить Черкасского и главу Синода, которые запели с голоса Остермана, а потом уже встретиться с самим Остерманом. Но тот битву уже выиграл и поэтому спокойно отвечал: «На сие ответствовал я, что я от них буду о том ожидать известия, чем оная конференция и кончилась» [342].

В то же время Остерман написал свое мнение и передал его правительнице. В нем он убеждал Анну Леопольдовну применить всю силу действующего законодательства и своих прав — раз она правительница при самодержце, то обладает всеми самодержавными правами: «Узаконение зависит всегда от воли самодержавства такое определение о наследстве учинить, а она-де императорским именем с такою ж самодержавною властию. И силою государство правит, какая приличествует владеющему императору». Поэтому закон о введении в права наследства сестер императора Ивана надлежит «утвердить по здешнему обыкновению как от духовных, так и от светских чинов подписанными присягами и таким образом вдруг в совершенство привесть без продолжения времени» [343]. Однако этот простой путь правительницу и Головкина не устраивал, совещания продолжались, но к конкретным результатам министры не пришли — Остерман предлагал «сестринский план», Головкин и другие предлагали «дело принять в обстоятельнейшее и прилежное рассуждение». Причина, почему Головкин затягивал дело, с которым его послала к Остерману правительница, состояла в том, что из всей цепи логичных и простых умозаключений Остермана выпадал вариант провозглашения самой правительницы императрицей. Открыто она об этом не говорила и даже формально не приказывала приближенным разработать такой вопрос, но явно этого хотела. Между тем у Головкина не хватило ловкости (или желания) найти способ этот вопрос поставить во время обсуждения всей ситуации с престолонаследием в доме Остермана. Сам Остерман обо всем, естественно, догадывался и говорил Левенвольде, что «неизвестно куда то дело клонится и не хочет ли иногда может быть сама принцесса сукцессию иметь прежде дочери». Приехавшему к нему Менгдену он сказал определеннее: «Ежели-де то дело начнут добрым порядком, то-де может быть и принцесса Анна императрицею, которая-де так, как и ее дети к тому право имеют» [344]. При мысли об этом многих сановников охватывали сомнения. Вероятно, они владели и Головкиным, почему он и проявлял поначалу такую инертность и нерасторопность в этом деле. Одни (Миних-младший и Менгден) сомневались, можно ли «властию», то есть императорским указом, ввести такое положение: «Государь был младенцем, то кто б о таком деле объявить мог, ибо принцесса Анна токмо… правительница». Другие (Миних-старший), «удивляясь, сказал, на что-де сие дело начинают, ибо-де от того в дальних провинциях могут рассуждать, что государь не в совершенном здравии или уже умер?» [345]. Брат Антона-Ульриха Людвиг-Эрнст сообщал, что Остерман считал издание подобного манифеста преждевременным [346]. Остерман, видимо, взвесив все обстоятельства, пришел (в разговоре с Левенвольде) к выводу: «…то дело делать или властию, то есть указом, или прошением от народа и… он о том, чтоб чрез прошение народное делать просил его, Левенвольде, внушать принцессе Анне, ибо он, Остерман, того мнения был, что сей способ имел быть лучше». А близкому к Антону-Ульриху советнику Гроссу Остерман говорил, что государю, по малолетству, «таких, как выше упомянуто, указов выдавать было неприлично, в чем во всем Левенвольд, Менгден и Гросс с его рассуждением, помнится, были согласны» [347].

340

РГАДА. Ф. III. Д. 8. Л. 41–41 об.

341

РГАДА. Ф. III. Д. 8. Л. 46–47; ср.: Изложение вин… С. 248–249.

342

Записка. С. 158; РГАДА. Ф. III. Д. 8. Л. 47 об.

343

Изложение вин… С. 249.

344

Там же. С. 252, 254.

345

Изложение вин… С. 253.

346

Левин Л.И. Указ. соч. С. 95–96.

347

Изложение вин… С. 256.