В направлении Окна

Причины войны остаются загадкой и по сию пору, несмотря на то, что все тиханские архивы попали в руки землян практически нетронутыми. Единственный найденный документ на эту тему — буквально несколько строк из переписки заштатного ведомства на Тихане-Второй — можно было истолковать в том смысле, что тиханцы воспринимали уничтожение земной цивилизации как некую рутинную санитарную акцию. Похоже, что на Тихане считали земное сообщество чем-то вроде злокачественной опухоли, подбиравшейся к Системе, и недоумевали, как сами земляне могут не понимать необходимости собственной элиминации.

Система. Как тут не вспомнить Овчинникова. Система — это вся Вселенная с ее проспектами и перекрестками, закоулками и тупиками; как представлял себе Холл, нечто наподобие многожильного кабеля, бегущего по космосу благодаря непостижимой физике от точки к точке мистического нулевого сопротивления, и каждая жилка отдана какому-то миру, какому-то народу, получившему право на обмен со Вселенной информацией, товарами, любовью и агрессией.

Ни у Земли, ни у Дархана, ни даже у Леониды не было такого права. Возможности выхода в Систему добивался Овчинников, и этого же так боялся Кромвель. В сущности, правы оказались оба — Контакт стал неизбежен, и Контакт оборачивался войной.

Конференция, о которой говорил Звонарь, постановила координировать деятельность государств-участников, опираясь на военные структуры Гео-Стимфальского блока. Население планет «дарханской табуретки» — Валентина, Криптон, Дархан, Джаффра-6 — подлежало эвакуации. В первую очередь это касалось, разумеется, Валентины, расположенной в непосредственной близости от рокового входа в Систему — предполагалось, что ее не удастся удержать ни при каком варианте развития событий.

Но тут произошло нечто непредвиденное. Неистовые валентинские кланы, оставив на время буйные распри, неожиданно ответили отказом. Люди, гласило официальное заявление, предпочитают умереть с оружием в руках у могил предков, нежели стать народом изгнанников. Кромвелю оставалось только плюнуть и махнуть рукой. Совет Старейшин Валентины обратился к Звонарю с просьбой — быть в годину испытаний с теми, для кого одно его имя стало символом борьбы за свободу и независимость. Или как-то так.

— Как там твои ребята? — спросил Холл.

Звонарь достал из бумажника фотографию — молодая женщина и двое мальчишек на фоне старинных домов, все трое смеются. Гуго был женат на Хуаните Монтеро, бывшем руководителе кромвелевской группы сенсорной поддержки. Хуанита была на восемнадцать лет моложе Звонаря, и это был самый счастливый брак, о котором когда-либо слышал Холл.

— Где это они?

— В Галле. Мы ездили этим летом.

Хуанита знала, что все уговоры бесполезны и лишь умоляла взять ее на Валентину — как он взял ее в тот, первый раз, когда она пригрозила покончить с собой, если он откажется. Тогда не было детей, возразил Звонарь. Старшему, Губерту, как раз исполнилось тринадцать, Ричарду — десять. Оба рвались ехать с отцом. «Вот что, парни, — сказал им Гуго, — пока моя очередь. С кем останется мама, если убьют всех троих? Когда тиханцы подойдут к Земле, вот тогда вам браться за оружие».

Хуанита вынесла во двор все из своих нарядов, что было черного цвета, все платья и туфли, облила бензином и подожгла. Звонарь покачал головой: «Латинская Америка», поцеловал жену, напоследок отвез сыновей в школу и уехал на аэродром.

Он вернулся через три года и забрал всю компанию на Валентину, где и камня на камне не осталось. Теперь он там президент и кость в горле у Кромвеля со своим неприсоединением.

— Это что, оленина? — спросил Звонарь. — Есть такой старинный рецепт: оленина запекается в тесте, а перед этим ее тушат с яблоками и вроде с лимоном — вот уже забыл. А помнишь, тогда, на лючке жарили?

Холл со Звонарем виделись последний раз тут, в Колонии" когда валентинские добровольцы, высланные сюда Кромвелем и принявшие дарханское подданство, оказались во время нефтяной склоки между двух огней и обратились к заступничеству своего бывшего командира. Звонарь бросил дела, прилетел на Территорию, но тупоумные братцы Сарчемелия не придумали ничего лучшего, как использовать его в качестве заложника на переговорах. Слишком поздно они сообразили, что откусили кусок не по горлу. Холл руководил поисками Звонаря на границе Северного Шамплейна.

— Послушай, ты ничего не знаешь про Мцхлаури? — спросил Звонарь. — Ты должен помнить его по Колонии. Сказали — работает в Заповеднике, я заезжал — нет его, но где-то, по слухам, в твоих краях.

— Ты забыл здешние масштабы. Заповедник от нас — другое государство.

Звонарь кивнул.

— Я иногда думаю — может, и хорошо, что я их не найду. Не на курорт повезу. А обещать могу только амнистию — тем, кто доживет.

Они молча выпили.

— Холл, — сказал Звонарь, — Я ведь для тебя сделать ничего не могу. Серебряный уперся как вол.

— Ты что же, специально обо мне говорил?

— Говорил. Он боится тебя. Он вообще боится всего, что связано со Скифом и Контактом.

— Я так полагал, что сижу здесь из-за Овчинникова.

— И не без Овчинникова. Я, конечно, не знаю всех ваших дел... впрочем, это бог с ним. Думаешь, Кромвель не знал о заговоре? Знал. Он с таким расчетом и ушел в Окно, чтобы дать Овчинникову развернуться.

— Твой Серебряный пошел на такой риск?

— А он рисковый старик, вы его плохо знаете. Но ты для него — неизвестность, а неизвестность — всегда угроза. Он ни за что не отделается от мысли, что вы с Овчинниковым — а может быть, и со Скифом — затевали что-то такое, о чем и сказать нельзя.

— Ты, кажется, читал мое досье.

— Да, читал.

— Хорошо, почему же я в таком случае еще жив?

— Потому что любое, так скажем, что ли, «белое пятно» — это еще всегда и шанс. И Кромвель не хочет его упустить.

Холл молчал, глядя в угол. Звонарь приподнял бутылку.

— Будешь еще? Послушай, дурацкий вопрос, но как у тебя с деньгами? Возьми у меня тридцать тысяч, это еще те, комиссионные. Тебе здесь понадобится.

Холл посмотрел на него, и Звонарь поднял руку:

— Ладно, извини. Хоть ствол-то мой у тебя цел?

— Цел. И прекрати меня жалеть. Это я тебя должен жалеть.

Они снова замолчали, потом Холл спросил:

— Заночуешь? Вон твой авиатор как спит.

— Нет, не получится. Надо лететь. У меня ночью в Парме встреча.

Вновь наступила тягучая пауза. Холл встал из-за стола и подошел к Звонарю вплотную.

— Все это я могу понять, но скажи мне — ты-то зачем лезешь в эту кашу, тебя кто гонит?

— Сам не могу объяснить, — Звонарь взял куртку и вышел на середину комнаты. — Знаешь, скребет что-то вот здесь... Да бог с ним. Лен, дружище, подъем, по машинам.

Они спустились с крыльца, пожали друг другу руки, мотор вертолета зафыркал, и Звонарь, глядя на Холла, и даже не на него, а куда-то вглубь, словно видел в нем какие-то дальние перспективы, сказал:

— Не падай духом. Если мы там провалимся, вам тут все начинать. Сюда они не дойдут. Ну, бывай. Когда еще свидимся.

Оставшись один, Холл стоял в оцепенении, свесив руки, и смотрел на дорогу, ведущую от Эдмонтона к пристани, на гору, покрытую лесом, потом повернулся, взошел на порог, взялся за холодную ручку и на некоторое время уставился в дверь, будто зачарованный, затем разжал пальцы, обошел дом и стал смотреть на закат.

Солнце садилось в дымку, диск его расплылся, сделался багровым, и на том краю равнины, куда он опускался, ему навстречу тянулись не то туманы из лесов, не то низкие облака. Вдалеке стучала пилорама, на противоположном берегу из трубы сахароварни текла тонкая прозрачная струйка.

Нелепое, бесконечное пространство с нелепым названием. Территория. Кесарь потыкался носом в сапоги и улегся рядом. Холл прислушивался к себе, а ему казалось, что он прислушивается к природе, ждет от нее какого-то знака. Но природа ничего не ответила на его вопрос. Холл в сопровождении собаки медленно зашагал к дому.