В направлении Окна

— Дурак длинный! Я же тебя люблю!

Холл, ничего не ответив, вернулся в школу. На следующее утро, когда они с Кантором еще не встали, в бойницу, изображавшую окно в коблиевой храмине, обрезав солнечный луч, просунулась загорелая рука и выпустила из пальцев блестящий мешок.

— Учитель Холл, — проворковал знакомый голос с вкрадчиво-издевательскими интонациями. — Мадридский двор посылает вам кофе для вашего завтрака. Если ваша светлость соизволит захотеть, я сама его сварю.

— Я тебя застрелю, рыжая холера, — пробормотал Холл.

Кантору он велел:

— Я уезжаю с Барком в Джефферсон, эту сумасшедшую гони и вообще никого не пускай.

Но Сабина твердо решила поднять свой социальный статус, и первое, что увидел Холл, открыв по возвращении дверь, была юная Ричмонд в фартуке у плиты. За столом сидел Кантор в рубахе, которой у него отродясь не было, и что-то ел с настоящей фаянсовой тарелки.

— Так, — зловеще произнес Холл, поставив сумку на пол. Кантор сжался, как ртутный столбик термометра, и смущенно развел руками. Холл подошел к Сабине, взял за подбородок и посмотрел в глаза. В глазах светилось шальное счастье.

— Ты, чучело, — сказал он. — Ты несовершеннолетняя.

— Ха. Мне через полгода восемнадцать.

— Все равно я не могу на тебе жениться.

Сабина приподняла кончиками пальцев край фартука, сделала реверанс и промурлыкала:

— Можешь не жениться. Можешь так. И, между прочим, пастор Левичюс меня одобряет.

Вечерело, на шоссе загорелась разметка. Начало шестого, до Варны еще три часа, он успевает только в притык. Холл запросил обстановку на автостраде, и компьютер милостиво разрешил ему увеличить скорость на пять, запятая, семь километра. Может быть, и не стоит гнать, ведь никто не обещал, что его сразу пропустят через Окно — вполне могут еще и подержать несколько дней, устроить еще одну накачку, в зоне, скажут, возмущения... Что ж, погуляет по Варне.

У гэвиновской истории было еще одно следствие, сказала бы Анна. Подруга Гэвина. Про нее ты не вспоминаешь.

Нет, я не забыл — эта писательница в длинной коричневой юбке и неизменных сапогах. Сумасшедшая истеричка с тягой к театральным эффектам. Тут уж ничего поделать было нельзя. Она бы полцеркви перестреляла, пока добралась до меня. Как бы ты поступила на моем месте.

Хватит о Территории. Прошло первое и второе лето семьдесят третьего, наступила осень, похолодало, потом закружились первые, еще неуверенные снежинки, и в этот день прилетел Звонарь. Смеркалось, ни Сабины, ни Кантора не было дома, Холл убирал у поросенка, когда раздался лай Кесаря и чуть позже — рокот и свист двигателя. Холл натянул меховой балахон с вязаным воротником такого свойства, что из него надо было выглядывать, словно василиску из колодца, автоматически поддел большим пальцем ремешок кобуры, толкнул дверь пристройки и выглянул.

Растопырив полозья, над площадкой у гаража снижался «ирокез». Холл смотрел не шевелясь, пар от его дыхания садился на холодные доски, схваченные металлическими скобами. Дверца отъехала, на землю спрыгнул человек и направился к дому.

Это и был Гуго Сталбридж, или, согласно старинному прозвищу, Звонарь — композитор и национальный герой Валентины — с непокрытой головой, коротко остриженный, в распахнутой канадской куртке с подбоем из волчьей шкуры и черном свитере, из выреза которого поднималась колонна его шеи. Ему было тогда где-то около пятидесяти, но время, подумал Холл, течет мимо таких людей, как Звонарь, как вода вокруг скал, ни десять, ни двадцать лет не меняя их облика.

«Что за черт, старик, неужели ты?» — «О, вот это бородища!» — «Откуда ты?» — «Сейчас все скажу». — «Сколько мы не виделись?» — «Пять лет?» — «Восемь, считая с переговоров». — «Знакомься, это Лен, хозяин нашей керосинки, ну, показывай свои хоромы».

Они вошли в дом, поделенный теперь надвое стеной, Холл и Звонарь уселись по обе стороны стола, пилот, не раздеваясь, дошел до печи, повалился на лежак и закрыл глаза.

— Ну ты как? — спросил у него Звонарь и подмигнул Холлу. Пилот вяло отмахнулся в ответ. — У нас сегодня нашествие гуннов, не обращай внимания. Слушай, ведь я к тебе на одну минуту. В этом доме чувствуется женская рука. Ты почему мне в последний раз не ответил?

— Когда?

— В мае... нет, постой — в июле, вот когда.

— Я ничего не получал, но неважно, как ты здесь очутился?

В те времена, когда они впервые встретились в овчинниковской Программе Контакта, Холл мало интересовался историей жизни Звонаря, зная о нем только то, что он считается корифеем современной джазовой оперы. Помнились какие-то обрывки: родом Звонарь из дремучей феодальной глубинки, на Землю попал в начале тридцатых годов и неведомыми путями достиг немалого авторитета в международной мафии — что для Холла, знавшего Гуго как человека крайне миролюбивого и к людям бескорыстно доброго, звучало абсолютно неправдоподобно — ив пятидесятых привлек к себе внимание вездесущего и всеведущего маршала Кромвеля.

Еще Холлу было известно, что Звонарь присутствовал на «тайной вечере», где Кромвель запродал свои флоты Программе и тем начал Криптонскую войну. Уже через месяц после этого события Звонарь отбыл на Валентину с баржей добровольцев и в течение всего военного трехлетия командовал восьмисоттысячной партизанской армией. Популярность его на Валентине была громадна. И уже в те времена джазмены всего мира знали его имя.

После войны Гуго вернулся на Землю, стал вице-президентом «Олимпийской музыкальной корпорации» и, как писали, реформатором джаза. Он помогал Холлу в подготовке музыкальных блоков по Программе Контакта, и за довольно короткий срок они очень сдружились. Овчинниковская смута со всеми ее последствиями Звонаря никак не задела, и вот теперь он сидел напротив Холла, положив на не очень-то складно сколоченный стол свои музыкальные руки. Впрочем, долго сидеть Гуго не любил.

— Неси стаканы, или что там у тебя, и нож. У вас тут такого еще не гонят.

Закатав рукава лохматого свитера, Звонарь принялся открывать консервы. Под мышкой у него пристроилась порыжелая «сандалета» с шестнадцатизарядным; Гуго на три четверти головы был ниже Холла, но шире в плечах и гораздо массивней, черты лица его были грубы, но правильны, лоб скошен, но велик, подбородок тяжел, но формы классической, взгляд внимателен, но добродушен и как будто постоянно ожидал от собеседника то ли радостного известия, то ли шутки.

Холл тоже выставил кое-какую снедь и посмотрел на дремлющего пилота.

— Твоего парня будить?

— Не надо, пусть спит, поесть он успеет. Давай, со встречей.

— Ты как сейчас, употребляешь?

Тут Холл, надо сказать, затронул весьма деликатную тему, но Звонарь, сумевший в титанической борьбе победить алкоголизм в самой его тяжелой, запойной форме, ныне достаточно спокойно воспринимал подобные вопросы.

— Да в общем нет, хотя мне положено по штату, я нынче вербовщик. У меня бумага от Серебряного Джона, — Звонарь кивнул в сторону лежавшей на скамье куртки. — Грамота. Могу набирать ссыльных, да и кого захочу — хоть каторжников, хоть смертников; хотел найти своих лесовиков, но что-то плохо — и тех, о ком знал, нет, а многие и вовсе как в воду канули.

— Для чего это?

— На Валентину. А ты что же, не слышал? До вас не докатилось?

— Нет.

— Война, брат. Тихана. Да, ты только не подумай, что я тебя зову. Тебе там делать нечего, с тебя хватит. Из вас тут, как я понял, собираются сделать округ, я говорил со Свантесоном, тебя прочат в губернаторы.

— Погоди, какой губернатор. Я здесь действительно ничего не знаю, я твоего «Макбета» месяц назад услышал, летал за кассетой в Монтерей. Овчинников еще говорил о конфликте с Тиханой. Что это теперь?

— Твой Овчинников — пророк. Картина такая: Тихана второй раз объявила по Системе — через полгода. Завтра — или уже сегодня? я тут у вас запутался — открывается Вторая конференция. Нидаль, Кромвель, этот леонидянин — Савориш, ну, и вся компания — подписывают соглашение. Военный союз. Такие дела.