Казаки

Ганна прибыла с своим узелком в дом Дорошенка и оттуда выехала с его людьми, привозившими в Москву длй Петра Дорошенка жизненные припасы и ворочавшимися к Андрею Дорошенку с разными сделанными в Москве закупками. Удаляясь из Москвы, Ганна мысленно послала проклятие злодею, испортившему ее молодую жизнь.

Следуя все дальше и дальше на юг, не узнала она, что проклятие бедной женщины постигло злодея скорее, чем можно было ждать. Ограбленный в Приказах до ниточки, выгнанный со двора, Чоглоков шатался в Москве где день, где ночь, принялся с горя пить и пропивал небольшую сумму денег, уцелевших у него в кармане от погрома. Через месяц не хватило у него на что пить; одетый в лохмотья, в которые превратилось бывшее на нем одеяние, он слонялся постоянно около Петровского кружала, кланялся всем проходящим, вымаливал денежку на пропитание, или, вернее, на пропитие. Пришла зима, наступили морозы, у Чоглокова не было ни теплого помещения, ни теплой одежды: бесприютный, ночевал он то в кабаках, то на улицах под церковными зданиями и однажды кто-то по христолюбию дал ему малую толику денег на пропитие: Чоглоков перед тем долго ничего не ел и как выпил водки, она его так разобрала, что едва он вышел из кружала, как упал, заснул на мерзлой земле и уж более не проснулся. Его тело подобрано было поутру, отвезено в убогий дом и там свалено в общую могилу в кучу с другими трупами опившихся, которых в Москве каждое утро собирали по улицам. Не помянули раба Божия Тимофея по-христиански ни запискою его имени в синодик, ни подачею часточки за упокой души его те дьяки, которые владели ограбленными у него вотчинами: не имели они повода осведомляться о его судьбе и даже не узнали о его смерти.

XVIII

Дорошенко хорошо изучил и знал казацкую натуру: часто не бывает ей удержу, когда на глаза козаку попадается молодая, да еще красивая женщина. Людей, приезжавших из Сосницы, было четверо на двух подводах. Все люди были уже не молодые, но Петра Дорошенко, все-таки не совсем полагаясь на их пожилой .возраст, перед обратною отправкою призвал их всех и настрого приказал, чтоб они обращались с Ганною почтительно, как с честною чужою женою, не привязывались бы к ней ни с чем греховным, и прибавил, что если они себя станут вести иначе, то брат его Андрей взмылит им спины канчуками. Это охранило £анну на всю дорогу и от надоедливых любезностей, и от лишней болтовни. Она обращалась с товарищами пути хотя не надувая губ, но не пускаясь в продолжительные беседы, не скрывала от них того, что с нею происходило в. Москве, когда ее о том спрашивали, но ограничивалась короткими ответами и старалась им дать заметить, что ей тем будет приятнее, чем меньше будут они толковать с ней. Зато они и оставляли ей много времени погружаться в свои думы, а думы у нее сменялись одна за другою. Ей, конечно, становилось легко на душе, как только приходила ей в голову мысль, что уже не увидит она более ни отвратительного Чоглокова, ни противного Васьки, против собственной воли принуждавшего ее считать его своим мужем, не увидит она более ни дьяков, ни приказных сторожей, ни вообще москалей, чужих для нее людей. Минутами величайшего наслаждения кажутся человеку те минуты, когда ему удается освободиться от бед и мучений, которые долго терпел без верной надежды от них избавиться. Но весть о новом браке ее мужа сразу отравила Ганне это счастье. Мимо собственной воли Ганны, злоба прокрадывалась в ее добрую, кроткую душу. — Он не любил тебя, зачем же сватался! — говорил внутри ее голос этой злобы. — Если б он в самом деле тебя любил, он бы не связался так скоро с иною женщиною. Он бы искал тебя и нашел бы твой след, он, как твой законный муж, узнал бы, в какой ты беде находишься в чужедальной стороне, и вытащил бы из беды свою подругу, хотя бы ему пришлось пробираться на край света до студеного моря! — Но потом и сердце и рассудок произносили над ее супругом иной приговор: а, может быть, он и искал своей жены и, может быть, набрел на ее след, да узнал, а не то — и выписку ему показали, что' она за другим замужем в далекой Московщине. А разве кто-нибудь мог ему тогда объяснить, как это сталось со мною, как я, повенчавшись с ним в Чернигове, да очутилась под Москвою и там поп насильно повенчал с москалем! И то надобно по правде судить: не он

первый от живой жены женился, а я первая от живого мужа была повенчана! Он того не мог узнать, что это поие-воле со мною приключилось! Что ж ему отыскивать меня, с кем-то другим в Московщине повенчанную? Экое добро я! Коли такая- у него жена, что от него отступилась, так и -он от нее отступился! И тяжело, ух как тяжело ему бедному, должно быть, было на душе, когда узнал он, что я чужая чья-то жена! Может быть, от такой тяготы да тоски он и задумал сам скорее жениться! Вот и теперь, как я вернусь в Чернигов, а он заподлинно узнает, что я ни в чем не виновата и из столицы меня послали к нему, моему законному мужу, так будет жалеть и сам себя станет клясть — зачем женился! Да и жену свою, может быть, еще возненавидит. Ах, не дай Бог, не дай того Пресвятая Богородица! Нет, нет! Я не стану сама ему выставляться; пусть лучше не знает, где -я и что со мною деется! Пусть себе живет с тою, которую полюбил, и- она пусть верно любит его. Дай, Боже, им счастья! А про меня пусть совсем забудет!

. Было осеннее время. Осень в тот год была довольно сухая и ясная, дожди падали не часто; дорога была гладкая, исключая низких мест. Ехалось и живее и скорее. Осень вообще в жизни поселян самое веселое время. Уберутся хлеба; хозяева устраивают братчины; раздаются повсюду песни; осенью же более всего бывает и свадеб. Проезжая через села, не в одном месте путники наши .встречали пестрые кружки свадебных поездов, шедших или ехавших с песнями и гиканьем, а кое-где еще и с музыкою, с сопелями, накрами и домрами. В первом малорусском селе, через которое они ехали, - вступивши в пределы Гетманщины, увидала бедная женщина «дружек», которые, идя по улице с невестою, пели:

Молода Ганночка що нахылиться,

Слизоньками умыеться,

Що розигнеться,

, Рукавцем утреться. .

На Ганну эти встречи наводили грустные впечатления: припоминалась ей собственная свадьба, так странно затеянная, не вполне совершившаяся, так нежданно и ужасно прерванная, и оставившая ей горькую долю умываться слезами, как пелось в услышанной песне.

Наконец они доехали до Сосницы.

Сосницкому сотнику Андрею Дорошенку подали от брата Петра письмо. Брат просил его оказать покровитель-

ство Ганне Молявчихе. Андрей тотчас велел позвать ее к себе. Первым делом его было спросить: довольна ли она людьми, правожавшими ее из Москвы; потом Андрей свел разговор на ее мужа, рассказал про его житье-бытье' в Соснице до самого того времени, когда сосницкая громада отрешила его от сотничества и выбрала сотником его, Ан"" дрея Дорошенка.

— А Молявка гдесь повиявся до своих Бутримив! — закончил свой рассказ Андрей Дорошенко.

’ Чрезвычайно досадно было Ганне слушать все это о ее муже, но ни в чем противоречить она и не смела, и не могла, Андрей Дорошенко представлял Ганне, что ее Малявка — человек совсем дурной и жалеть о нем не стоит, когда он связался с другою женщиною, не дождавшись своей законной жены и, не зная, где она и что с нею дела"' ется. Сидевший тут полковой писарь стал было доказывать, -что архиепископ не по правде дозволил Молявке жениться вновь от живой жены, так как это по закону разрешается только в таком случае,. когда бы жена находилась в безвестной отлучке семь лет; он советовал Ганне подать от своего имени иск. Но Ганна, до тех пор только слушавшая и сама ничего не говорившая, в первый раз открыла рот и произнесла, что такой совет напрасен: не станет она принуждать мужа жить с собою, когда тот не захочет этого сам. Андрей Дорошенко согласился с Ганною, но прибавил, что не худо бы ей, однако, сходить к преосвященному и взять от него заранее законное свидетельство на право вступить вторично в супружество. Ганна на это ничего не сказала.

Андрей ДороШенко, вместе с женою, обласкал и угостил Ганну, как дорогую гостью, и на другое утро после того снарядил подводу и отправил на ней Ганну в Чернигов.