Казаки

— Иди к своему гетману, вареничков у него попроси, — сказал другой. — Вон — вашего гетмана привезли, говорят, и держат, как собаку, на цепи.

— Его поместили, говорят, на Греческом дворе, — заметил кто-то.

— На время. Построют особую избу для него, — заметил другой.

— А в Сибирь разве не пошлют его? — спросил кто-то.

— В Сибирь не зашлют, •— объяснил другой: — он ведь не нашего царя был холоп, а польский турецкий — черт ею знает, чей, только не нашинский: он сдался нашему царю в полон.

— Так, так, — заметили другие: — ну, значит он не согрубил против нашего царя, так его в Сибирь не за что посылать, значит, его в Москве держать станут!

— Так коли он нашему царю сам сдался, зачем его не оставили там, где взяли? — кто-то спросил.

— А видно, не годится! — ответил другой. '

— Его там в своей стороне где-то поместили сперва, да проведали, что дуровать собирается, оттого сюда привезли, — сказал Васька.

Ганна не пророиила ни одного слова, все слышала, все твердо запечатлела в своей памяти, но спросить ни о чем не смела.

— А как он прозывается? — спросил кто-то.

— Петра Дорошонок! — сказал Васька, живший недавно в Чернигове и наслышавшийся там об этом имени.

И Ганна вспомнила, что с детских лет в кругу ее семейных и знакомых часто повторялось это имя; знала она, что и муж ее Молявка-Многопеняжный с казаками пошел в поход против этого Дорошенка.

• Разговоры у халопей перешли на другие предметы. Ганна не вмешивалась и погрузилась в свою обычную задумчивость.

После ужина Васька вывел ее в сени и сказал:

— Анна! Боярин зовет тебя к себе на ночь!

Ганна ничего не ответила.

— Что, рада? — спросил Васька.

— Овси не рада, — сказала Ганна. Тильки те мени чудно: ставышься ты моим чоловиком, а мене до иншого ведет. Хиба така у вас вира?

— Такая, коли хочешь знать, у нас вера, — отвечал Васька, — чтобы слушаться господ своих и делать, что господа приказывают.

Ганна молча пошла вслед за Ваською. .

— Здравствуй, девка, — сказал Чоглоков, оставшись с Ганною наедине, — здравствуй, красная! Видишь, опять ты со мною, душенька. Не бойся, я не лютый зверь, не задеру!

Ганна не показывала ни тени сопротивления, была послушна во всем, не начинала никакой речи и отвечала только либо — не знаю, — либо — как велишь!

Утром, когда еще Тимофей Васильевич на солнечном восходе. спал как убитый, Ганна вышла от него, не пошла в людскую, а направилась к воротам двора, выходившим на улицу. День был весенний, ясный. Москва уже была на

ногах; народ сновал из улицы в улицу. Земля кое-где была еще грязна, но уже во многих местах просыхала. Ганна не знала, куда ей повернуться: она не бывала еще ни на одной московской улице, привезенная только вчера прямо в боярский двор Чоглокова. Наудачу пошла она влево, уперлась во двор, повернула еще налево, потом направо, шла сама не зная куда зайдет, и беспрестанно оглядывалась, не преследуют ли ее, не смея спросить никого из встречающихся. Улица, по которой она шла, раздваивалась, и Ганна решилась, наконец, спросить у встречной женщины: куда пройти на Греческий двор. -

— Ах, родимая! Слышу по твоей речи, что ты не здешняя, — сказала ей женщина. — Первый раз, видно, в Москве? ,

— Первый раз, — отвечала Ганна.

— Трудно, родимая, ух как трудно бывает здесь тому, кто первый раз в Москве, пока не привыкнет. Тебе на Греческий двор-от! Иди влево отсюда, а там, произошедши два переулка вправо, не иди туда, а будет третий вправо же, так ' ты туда иди, и все прямо, прямо, увидишь вдалеке колокольну большущую — Иван Великий прозывается, так ты все иди и на нее смотри, и дойдешь до стены белокаменной, и повернешь влево, и там спросишь про-Греческий двор: тебе люди покажут!

— Спасыби, титусю! — сказала Ганна и пошла по указанному пути, устремляя постоянно глаза на золоченую главу Ивана Великого, блиставшую под лучами весеннего утреннего солнца. Но в сети запутанных московских улиц она опять билась с пути и стала спрашивать о Греческом дворе у встретившихся ей мужиков. Эти мужики не оказались предупредительны и любезны, как прежняя женщина, направлявшая Ганну к Греческому двору. Эти мужики, услышавши малороссийскую речь, стали поднимать Ганну на смех и передразнивать.

— Да ты, видно, украинская ворона залетела в Москву! А какая, черт ее не взял, красивая! Ходи с нами добрыми молодцами во царев кабак! Мы тебя угостим!

— Не хочу, — отвечала Ганна. — Я не пийду з вами!

Но один мужик схватил ее за стан.

— Геть! — закричала Ганна. — Кажу, не пийду я з вами. Пустить! ■

— Пустить! —, передразнивали ее мужики, но Ганна вырвалась от них.

Она пошла скорыми шагами далее и боялась уже спрашивать дороги; научил ее первый опыт, что в Москве мо-

лодой красивенькой женщине было не без°пасн° расспрашивать дорогу у мужчин. Прошедши наудачу несколько улиц, она^ решилась, наконец, спросить у какой-то старухи: где Греческий двор. Старуха указала, что он был от ней уже в нескольких шагах.

Греческий двор стоял тогда на том месте, где теперь Цикольский монастырь, называемый греческим и построенный на Греческом дворе именно около того времени, когда совершались описываемые события. У ворот двора сгадли караульные стрельцы.

— Тут Греческий двир? — спросила Ганна.

— Тут? Кош тебе? — спросили караульные.

— Гетьмана Петра Дорошенка.

— Нельзя! — грозно отвечал караульный. — Зачем тебе его? Вон наш полуголова. Спроси его.

Он указал на ходившего по двору стрелецкого полуго-лову. Ганна подошла к нему, поклонилась и сказала:

— Чи не можно, добродию, побачить гетьмана Доро-. шенка?

Полуголова подозрительно оглядел ее с головы до ног и проворчал:

— Первое — он уж не гетман и величать его так нельзя. А второе — какое тебе до него будет такое дело? Ты черкашенка> что ли.

— Эге! — отвечала Ганна.

— Не велено без позволения от Приказа пускать к нему никого, кроме тех, что на Малороссийском дворе черкасы в посольстве приехали, — сказал полуголова. — Ты из ихних, что ли.

— Я его родычка, — сказала Ганна:

— Что это такое: родичка? — говорил полуголова. — Родня ему приходишься, что ли? ..

— Эге! — сказала Ганна.

— Хорошо, я сам поведу тебя к нему, — отвечал полуголова.

Петро Дорошенко, привезенный в Москву, был помешен на Греческом дворе и находился в состоянии, составлявшем середину между положением гостя и пленника. Уже он представлялся ко двору, удостоился целовать царскую руку, думный дьяк перед лицом самого великого государя изрек прощение всем его винам и противностям; затем ему сказано было, что он останется в Москве до" окончания, войны с турками для совета о разных воинских делах. С тех пор он жил на Греческом дворе; его действительно приглашали в Приказ раза три, брали от него сказ-

ку о татарских и турецких путях, о средствах к обороне. Чигарина и тому подобное. Между тем у его помещения стояло на карауле попеременно по двадцати стрельцов с полуголовами. Наконец, в последние перед этим дни позвали его к думному дьяку Лариону Иванову и тот сказал ему, чтоб он подал челобитную о доставлении ему в Москву жены его — Дорошенко ужаснулся.

— Великому государю, значит, угодно меня оставить здесь навсегда? — спросил он.

— Такой воли великого государя нет, — отвечал дьяк. — Но тебе указано жить на Москве, доколе не утишится война с неверными, а сколько времени она будет длиться, про то Бог весть. Мужу от жены врознь пребывати не подобает.

Нечего было делать Петру Дорошенку. Написал он со слов думного дьяка челобцтную о привозе его жены. В ожидании привоза немилой ему жены и не зная чем окончится его судьба, Дорошенко метался словно дикий зверь в клетке. Донельзя опротивела ему тогда эта Москва. Думал было. он спокойно доживать веку после своей бурной жизни в милой родной Украине, посреди родного народа, на полной воле, а его держат в Московской земле и притом в неволе, хотя не говорят ему, что он в неволе.