Казаки

Молявка взял «лист», прочитал его, выпучил глаза в недоумении, потом отдал назад лист и минуты три молчал. И другие молчали. Наконец, Молявка сам прервал молчание и сказал: -

— Поииду до вельможного пана его мылосты полков-ныка черныговського. Алеж, пане Андрию Дорошенко! Твое сотныцьство ще може вылами на води пидпысано. Бачу, що вы добулы якийсь лыст зь гетманськои войсковои канцелярии. А вже паи полковнык дизнаеться от самого гетмана як воно сталось таке.

Все трое: Дорошенко, Кулик и Крук изъявили ему желание счастливой дороги. В тот же день собрался Малявка и на ночь уехал с женою и матерью в Чернигов, а для громоздких сундуков с жениным приданым нанял подводы.

Полковник Борковский на ту пору недавно воротился из Чигирина, где с осени стоял с своим полком на залоге. Явились к нему Молявки. Полковник, узнавши от них, что все это случилось, тотчас же велел запрягать сани и отправился налегке в Батурин, а Молявке приказал дожидаться у него. . '

Ничего не удалось полковнику у гетмана. Самойлович объяснил ему, что назначил было в Сосницу сотника только того ради, что нужно было устроить прямо от гетмана наблюдение над Петром Дорошенком. Теперь же, когда Петра Дорошенка вызвали в Москву, наблюдать уже не над кем, и он, гетман, не считает себя вправе нарушать для Сосницкой сотни извечные уставы войска запорожского и запрещать сосничанам выбор сотника по их желанию. Не его, гетмана, в том вина, что сосничане не выбрали себе этого Молявку-Многопеняжного, а выбрали Андрея Дорошенка. Не утвердить Андрея не было никакого повода, тем более, что и в Москве этим будут довольны.

Борковский просил чем-нибудь иным вознаградить Мо-лявку. Самойлович отвечал, что когда-нибудь со временем он покажет ему милость, когда тот ее чем-либо заслужит. Борковский за это озлобился на гетмана. Самолюбие черниговского полковника было уязвлено тем, что гетман в этом деле не сделал ничего по его просьбе: с этой поры Борковский стал недоброжелателем гетмана.

Молявки уехали к Бутриму. Не очень радушно, не очень охотно поместил их у себя этот господин. Но делать было нечего: не оставлять же дочки на волю судьбы. Старая Молявчиха очень скоро повздорила с паньей Бутримо-вой; правда, она скоро и смирилась перед н^ю, потому что иначе негде было бы ей приютиться, но с тех пор играла . жалкую роль приживалки, сносила от Бутримихи невнимание и явное к себе пренебрежение, а оставаясь наедине с сыном, горько плакала, жаловалась на свою долю и вооружала сына как против тестя и тещи, так и против жены. Жена Малявки, чувствуя превосходство и своего отца, и свое собственное по отце перед таким мужем, который остается без власти над другими, без богатства, без значения, стала обращаться с мужем заносчиво и высокомерно. Все терпел Малявка, потому что бывало, как только поднимет он голос против сварливой жены, так за нее начинают вступаться тесть и теща, задевают его колкими замечаниями, напоминают, что он у них на хлебах живет и сам собственных средств не имеет, выражают вдобавок обидное сожаление, что ошиблись они, отдавши дочь за такого человека. -

— Не живем мы тут, а мучимся, — говорил подчас матери Молявка-Многопеняжный.

XIV

Челобитная черниговцев всякого чина и звания людей на воеводу Чоглокова была Борковским отправлена к гетману, а гетман без замедления препроводил ее в Малороссийский Приказ. В то время Самойлович был в большой силе и доверии у московского правительства, и царь Феодор Алексеевич весь Малороссийский край держал, как говорилось тогда, в большом возлюблении. Чаглоков был неугоден малороссиянам — и на этом одном основании велено было его удалить с воеводства, не разбирая справедливости возникших против него жалоб. В конце марта приехал Чоглоков в Москву; у него там на Арбате был собственный двор. Тотчас же принужден был Чоглоков в Малороссийском Приказе давать поминки и спустить большую половину того, что успел награбить в Чернигове. Так обыкновенно делалось тогда с царскими воеводами: их высылали <<в городы>> на воеводство, они там обирали жителей, а, по возвращении в Москву, их самих обирали в Приказах. Чаг-локов не мог тогда предвидеть, что одним этим он не отделается, и послал в свою Пахровскую вотчину приказание привезти красавицу Анну Черниговку с ее мужем Ваською Чесноковым.

Все было исполнено по его боярскому приказанию. Приехали из вотчины в Москву Васька и Макарка. Привезли они с собой и Ганну Кусивну.

. Тогда в доме Тимофея Васильевича Чоглокова происходила вот какая сцена.

В своем боярском кресле сидел, развалясь, Тимофей Васильевич. Перед ним стоял Васька Чесноков. Тимофей Васильевич говорил ему:

— Так-то, любезнейший ты мой Васютка. Ты будешь приводить ко мне свою жену на ночь, как только я потребую, а я тебе о том буду давать приказ заранее. Жить вы будете у меня в особой -надворной избе и всякую харчь получать от моего стола, одевать я вас буду паче других слуг моих и жаловать вас буду, оттого что я вас не за чужих, а за своих почитаю. Поживете годика три-четыре, я вас на волю отпущу с немалым награждением. Только чтоб этого, что между нами творится, никто не знал, только бы вы двое, да я про то ведали, а другие все, чтоб и не догадывались.

— Уж в этом положись на меня, государь! — отвечал Васька. — У меня все равно, что в могилу закопано. Никто не узнает. Я твоею милостью по горло доволен и по смерть свою не забуду того, что твоя гасударская милость мне делаешь. Уж поверь, государь, будет по твоему скусу твоей милости бабенка, а я за чистотою смотреть буду, и чтоб не гуляла.

— Я на тебя, Васютка, надеюсь, как на каменную гору, — сказал Чоглоков. — Ну, а как везли ее, не порывалась она стречка дать?

— Она, — сказал Васька, — може, и убегла бы, да первО, что дороги не знала в чужой земле, а тут мы за нею глядели в четыре глаза. Только уж как привезли в вотчину, да' повели под венец, так больно артачилась. Только отец Харитоний на то не посмотрел: она кричит благим матом — не хочу! — а он — Исаия ликуй! поет. Молодец поп! Ей-богу, молодец! Потом уже тихо и смирно велась, боялась, чтоб ее не били; говорила только нам: делайте со мною, что хотите. Я ваша — говорит — невольница, я все равно, что у татар в полону! И работает бывало все, что ей прикажут. Только все скучна была да плакала по-часту: бывало, как только сама одна останется, так и ревет. -

— Ну что, бабьи слезы — вода, — проговорил Чоглоков. — Обживется — слюбится. И здесь в Москве, смотри за нею, Васютка, чтоб не убегла. Пока еще — она тут никого не знает? Держи ее, Васютка так, чтоб окромя наших людей во дворе никто ее не знал.

— Опасно, — заметил Васька: — пока не обыкнет, чтоб. не вздумала заорать: я чужая жена, меня обвенчали с другим насильно! А тут какой-нибудь лиходей подслушает и донесет. Мне за то как бы в ответе не быть перед твоею -государскою милостию.

— Покрепче держи, позорче гляди, и не будешь передо мною в ответе, — сказал Чоглоков.

— Буду смотреть за нею строго, по твоему боярскому приказу, — сказал, поклонившись, Васька.

— Сегодня вечером приведи ко мне Анну! — сказал Чоглоков.

— Слушаю, государь, — сказал, поклонившись, Васька.

В людской избе собралась дворня ужинать. Ваське и Ганне хоть назначил господин особый покой и харчь от своего стола, но был еще первый только день их приезда в Москву, и они до следующего утра расположились в общей избе. Ганна, одетая в цветной летник с кикою на голове, была похожа на чистую великороссиянку и молча сидела на лавке. Холопи и холопки поглядывали на нее с любопытством и делали друг с другом шепотом на ее счет замечания, а иные обращались с речью к ней самой, но она отделывалась короткими фразами, которых смысла другие понять не могли, и все-таки не удерживались от смеха над малороссийским акцентом Ганны. ■

Сели ужинать. Ганна, по приказанию Васьки, села и взяла в руку ложку.

— Ну что, хохлачка? — сказал кто-то: — скучно тебе, не- бойсь, без ваших вареничков? А?

Ганна принужденно осклабилась.