Весна

– Да нет, не скажу, зачем мне говорить. Ты завтра пойдешь в школу?

– Пойду, конечно… если выздоровею.

Арно и сам, конечно, понимал, что слово «выздоровею» здесь совсем неуместно, что о выздоровлении могут говорить только действительно больные люди, но сказать иначе он ни за что не решился бы. Несмотря на тошноту и головную боль, ему было стыдно перед Тээле.

– Ты не сердишься на меня, что я водку пил?

– Чего же мне сердиться?

– Ну, я думал… может, ты сердишься.

– Нет, не сержусь.

Оба замолчали. Когда раяские собрались уходить, Арно вытащил из-под одеяла руку и попрощался с ними.

– Выздоравливай и будь умницей, – сказала, уходя, хозяйка хутора Рая.

Арно эти слова будто острым ножом резанули.

«Будь умницей!» Смышленый мальчуган сделал из этих слов довольно правильный вывод. Они означали: «Выздоравливай да смотри больше не пей». Но упрек этот оказался далеко не последним.

IX

История с Йоозепом Тоотсом кончилась тем, что его все же оставили в школе, но с условием, что он бросит свои проказы, сколько бы их у него ни было в запасе, и будет вести себя по-человечески. Тоотс обещал сделать все, что будет в его силах. На другой день в школе он не смог как следует сидеть на парте. Он вертелся и извивался, словно червяк на крючке, и, когда товарищи стали его расспрашивать, в чем дело, он сказал им, что на заду у него вскочил здоровенный чирей. Но тут нашлись злые языки – кое-кто готов был даже поклясться, положив руку на индейский лук, что чирей этот не что иное, как узоры, которыми старик Тоотс разукрасил зад своего сына. Как бы там ни было, Тоотс, возможно, чуть пострадал физически, зато выиграл морально. На уроках он теперь сидел молчаливый, как пень, и задачи решал гораздо лучше, чем раньше. Все были поражены. Поведение Тоотса оставалось безупречным уже второй день, и, может быть, так продолжалось бы и до самой его смерти, не вмешайся тут сама судьба. Но она вмешалась, и не в пользу Тоотса.

Однажды утром, когда ребята, ночевавшие в школе, проснулись, рыжеволосый Кийр вдруг обнаружил, что с его замечательными ботинками на пуговичках за ночь произошли существенные изменения: на них не осталось ни одной пуговицы.

Что было делать? Тоотс, первым подоспевший к месту происшествия, посоветовал перевязать ботинки бечевкой и как-нибудь обойтись без пуговиц; во всяком случае, сказал он, реветь нечего и идти жаловаться незачем. Визак, порывшись у себя в карманах, нашел несколько оловянных пуговиц от кальсон и посоветовал Кийру пришить к ботинкам эти пуговицы, пока других нет. Лимаск, сын льноторговца, вытащил у себя из-под изголовья пучок льна и предложил сплести веревку, если Кийру понадобится.

Однако рыжий Кийр, тщательно взвесив все три предложения, пришел к выводу, что ни одно из них не подходит. А уж если человек потерял всякую надежду, так скажите на милость, что ему еще может помочь?

И Кийр решил облегчить свои муки горькими слезами.

Как ни старались товарищи его утешить, причем Тоотс действовал на этом поприще особенно рьяно, – все было напрасно. Если бы слезы обладали способностью превращаться в пуговицы, потерпевшему хватило бы этих пуговиц на целые десять пар ботинок, но вся беда в том, что плакал-то он слезами, а не пуговицами.

Все столпились вокруг Кийра. Он сидел в спальне на своей кровати, держа в руках ботинки, и ждал кистера, который с минуты на минуту должен был прийти на утреннюю молитву.

Кистер появился. Тогда наш рыжеголовый мужичок в одних чулках зашагал в классную и, глядя на кистера глазами, полными слез, всхлипывая, пробормотал:

– Пуговицы пропали.

– Какие пуговицы?

– Пуговицы от ботинок. Вчера вечером еще были, Визак их тоже видел, а сегодня хочу обуться, смотрю – ни одной нет.

– Что это значит?

Словно божья гроза, упал на толпу ребят гневный взгляд кистера.

Воцарилась мертвая тишина.

Наконец неловкое молчание прервал голос Тоотса:

– Может, крысы унесли. Крысы любят блестящие вещи. Дома у нас они однажды сечку унесли, так ее потом и не нашли.

Взгляд кистера устремился на говорившего.

– Ну, если ее не нашли, откуда же вы могли знать, что именно крысы унесли вашу сечку?

– Кто же другой мог унести.

– Сечку?

– Ну да, сечку.

– Послушай, крысы ведь сечку и с места сдвинуть не могут, не то что унести. Что ты врешь!

– Их, верно, было несколько штук.

– Ну тебя с твоими баснями! Это какая-нибудь двуногая крыса унесла вашу сечку, такая же, как та, что сожрала пуговицы Кийра.

– Не знаю, – пожимая плечами, сказал Тоотс.

– А я знаю, – ответил кистер. – Кийр, пойди принеси свои ботинки!

Кийр пошел и принес. Кистер с видом знатока осмотрел их.

– Где они у тебя стояли?

– Под кроватью.

– Так. А когда ты их утром стал надевать, они оказались там же? Вспомни хорошенько.

– Даа… даа… Но поближе к изголовью, больше из-под кровати высовывались.

– Ага! А кто спит головой к твоему изголовью?

– Визак, – ответил Тоотс.

Кистер испытующе взглянул на него. Но ни лицо, ни поведение Тоотса не вызывали никаких подозрений.

– Визак… А еще кто?

– Визак, потом Кярд, а дальше Тоотс.

– Да, да, именно, потом я, – кашлянув, подтвердил Тоотс.

– Так. А ты не слышал, чтобы ночью кто-нибудь ходил около твоей постели?

– Нет.

– А когда ты утром встал, тебя никто ни о чем не расспрашивал?

– Нет, никто.

– Кто первый спросил, что с тобой, или что-нибудь в этом роде?

– Никто не спрашивал.

– Ну, а кто первым подошел к твоей кровати, когда ты сказал, что у тебя пуговицы пропали?

– Тоотс.

– Так. Что же он тебе сказал?

– Он сказал, чтоб я попробовал как-нибудь обойтись без них, и чтоб я не ревел и не ходил жаловаться.

– Тоотс, ты ему говорил это?

– Да, говорил. Я сказал – стоит ли из-за каждого пустяка реветь.

– А ты не говорил Кийру, что не стоит ходить жаловаться?

– Да-да, это я тоже говорил.

– Почему ты это ему говорил?

– Да просто так… я думал – это нехорошо, когда ходят жаловаться.

– Так, так! Ты, значит, считаешь, что это нехорошо, когда ходят жаловаться.

Кистер бывал очень крут, когда все казалось ясным и известно было, кто виновник. Но тут он имел дело с явно запутанным случаем, тут надо было разобраться с полным хладнокровием, поэтому вначале он старался быть весьма сдержанным. Отложив в сторону молитвенник, он протер свои очки и, обращаясь к мальчикам, сказал:

– Ну-ка, идемте в спальню!

Мальчики отправились за ним. Одним из первых наполеоновской поступью шествовал Тоотс, он же Кентукский Лев.

– Скажи-ка, Тоотс, – спросил кистер, – с каких это пор ты спишь здесь и домой не ходишь?

– Я-то… я сегодня тут первый раз ночевал. Вчера только кровать привезли.

– Ага! А отчего ты стал здесь ночевать?

– Не хочу домой ходить. Далеко очень.

– Да, он остался здесь и весь вечер одеждой швырялся, не давал нам спать, – пожаловался Визак.

– Ты слышишь, что Визак говорит? Ты целый вечер швырялся одеждой и не давал другим спать. Ты остался здесь, чтобы проказничать?

И кистер окинул Тоотса убийственным взглядом.

– Визак врет. Он сам срезал пуговицы, а теперь все на меня валит. Его кровать ближе всех к Кийру.

Тут Визак не вытерпел. Он разревелся и заявил, что пойдет домой и пожалуется матери на Тоотса, который назвал его вором. Но кистер схватил мальчика за полу и велел ему стоять на месте.

– Тоотс, как ты смеешь говорить, что Визак украл? Как ты смеешь называть его вором?

– А кто же другой мог взять? Он и взял. С чего же его мать живет, если не…

– Молчать! Ступай к печке и стой там. Попробуй сказать хоть слово, пока тебя не спросят. Бесстыдник этакий! Где ты слышал такую чепуху?

– Да все об этом говорят.

– Молчать!