Страница 85 из 181
— Тем более.
— Это невозможно.
— Вы столько лет дружили.
— Он опорочил нашу дружбу.
Луи взял кочергу и принялся ворошить угли в камине, вздымая пучки искр. Потом снова поглядел на меня:
— А он не пытался связаться с тобой, когда находился в подполье?
Я почувствовал, как кровь отлила у меня от лица.
— Разумеется, нет, — поспешно ответил я.
— Странно.
— Что же тут странного? Зачем ему это было?
— Я просто спросил.
Во мне родилось чудовищное подозрение.
— Луи, а ты не видел его в это время?
— Я же был в лагере. Потом в Анголе.
— А после Анголы. Его ведь арестовали только в конце февраля.
Его спина налилась молчаливым сопротивлением.
— Бернард очень любил тебя, Луи. Он очень серьезно относился к тому, что он твой крестный.
Он не шелохнулся. Но я уже и так знал. И в приступе горечи и гнева я подумал: «Этого, Бернард, я тебе не прощу. Ты, разумеется, имел право надеяться, что я стану рисковать из-за тебя своей жизнью. Но ты не смел втягивать в это моего сына. Не смел. Он мой сын».
— Я получил от него записку, — сказал он наконец. — Записка была без подписи, но по ее содержанию я понял, что она от него. Бернард предлагал мне встретиться в городе на следующее утро. Он дал мне адрес. Одной лавки.
— И ты пошел?
— Да. Но его там не было. Я прождал почти час, а потом ушел. Затем меня остановила какая-то старуха. Она раздавала на улице брошюры. Сначала я не хотел брать. Но тут она шепнула, не глядя на меня: «Привет от Бернарда». Сунула мне в руки брошюру и пошла прочь. Там на полях был написан новый адрес и время встречи.
— А когда ты пришел, старуха уже ждала тебя? — спросил я.
Он быстро поглядел на меня:
— Почему ты думаешь, что опять была старуха?
Я понял, что выдал себя, но попытался выкрутиться:
— И в газетах, и на суде говорилось, что он обычно переодевался старухой.
Он долго молча и испытующе смотрел на меня. Потом отвернулся.
— Да, конечно, — сказал он, по-моему, разочарованно.
— И он говорил с тобой? — настаивал я.
Он провел меня по узкому переходу к лавке, где в первый раз была назначена встреча. На Диагональ-стрит.
(Разумеется.)
— Мы прошли на задний двор. Там стояла машина.
— Что он хотел тебе сообщить? — спросил я, чувствуя, как у меня участилось дыхание.
— Он просто хотел поговорить со мной. Спрашивал меня об Анголе. Ну, и о чем-то другом.
— Он, вероятно, сказал тебе еще что-нибудь! Мне нужно знать, Луи.
— Не помню. — Его притворство действовало мне на нервы. — Помню, он сказал, что дела его довольно плохи. Я пытался убедить его покинуть страну, но он не хотел и слышать об этом. Тогда я посоветовал ему обратиться к тебе. Я был убежден, что ты сможешь помочь ему. — Помолчав, он поглядел мне прямо в глаза. — Ты уверен, что он не пытался связаться с тобой?
— Конечно.
— Он был арестован в конце той же недели.
Было ясно, что я больше ничего из него не выжму. Но я знал, что за этим что-то скрывалось. Они о чем-то договорились. Дрожь пробежала у меня по спине. А если бы Луи тоже схватили? Опасность была так близка. Что тогда стало бы со мной?
— Попытайся что-нибудь сделать, отец, — повторил он еще более настойчиво. — Ты знаком со всеми министрами, кто-то из них сможет помочь ему. Пожизненное заключение для него хуже смерти. Судья сказал, что хочет быть милосердным, но пожизненное заключение — это худшее, что они могли для него придумать. И они это прекрасно знали.
— Ну вот, ты просишь, чтобы я вмешался, — сказал я спокойно. — А за все время не проронил ни слова. И даже когда начал говорить об Анголе, ты только нападал на меня. А теперь просишь, чтобы я помог.
— Я не нападал на тебя. — Он с трудом сдерживался. — Неужели ты не понял? Я просто хотел пробиться к тебе. Я вовсе не. хочу оскорбить тебя или задеть. Но я не могу, чтобы и дальше так продолжалось. Я же все время ищу чего-то. Неужели ты не видишь, как мне тяжело? Я хочу найти в тебе отца, которого смогу уважать.
В комнате стало совсем тихо. Лампа была погашена, горел только слабый огонь в камине. Свет мерцал на его лице. Но глаза были в тени. Я больше не мог смотреть на него. Ситуация была слишком откровенной и болезненной.
— Ладно, — хрипло сказал я. — Попробую.
Говоря это, я не имел ни малейшего представления, как за это взяться. Но я не мог снова оттолкнуть его.
— Посмотрю, что можно сделать.
— Обещаешь?
Я взглянул на свои руки. Они дрожали.
— Обещаю. Не знаю, почему ты так уверен, что у меня что-то получится.
— Главное, попробуй. — Тени прыгали на стене. — Иногда можно что-то сделать, что-то изменить. Но если упустишь случай, другого может и не быть.
— Что ты об этом знаешь? Ты еще так молод.
— Ну нет. Это я хорошо знаю. — В гнетущей тишине его голос упал почти до шепота. — Это было в Анголе. Кубинцы отступали. Мы наседали на них. Они пытались остановить нас, взрывая мосты и минируя дороги. В тех дебрях нам приходилось продвигаться по главной дороге. Иногда мы возвращались километров на шестьдесят, чтобы срубить деревья для новых мостов. Наконец, наша рота обошла противника по окружной дороге, остальные продолжали продвигаться по главной. Это был сущий ад. Целые дни в грязи. Беспрерывный дождь. По ночам приходилось идти в кромешной тьме; мы боялись, что нас могут обнаружить. Пока не добрались туда, куда было приказано: к маленькой речке, идеальному месту для засады. Кубинцы должны были попасть нам прямо в руки.
— И получилось? — спросил я, когда он замолчал.
Он кивнул.
— Да, в конце концов получилось. Но чуть было не сорвалось.
— Из-за чего?
— Мы лежали в окопах, поджидая их. Они были не более чем в получасе от нас. И тут на дороге появился мальчик, пастушок наверное. Он шел посвистывая. Ни о чем не подозревая, он шел прямо на нас.
— И что же?
Теперь мне приходилось выдавливать из него каждое слово.
— Мы знали, что, если он подорвется на мине, все пропало. Все эти дни в грязи окажутся бесполезными. Кубинцы будут предупреждены.
— И вам пришлось остановить его?
— Да. И не только остановить. Но и заткнуть ему рот.
Я не знал, хочется ли мне слушать дальше, но потом все же спросил:
— Что вы сделали?
Он не шевельнулся.
— Двое парней подкрались и накинулись на него. И утопили в речке.
У меня свело скулы. Во рту было горько.
— Они сказали, что нам не остается ничего другого. Или он, или все мы.
— А ты? — спросил я.
— Я ничего не сделал, чтобы остановить их. Может быть, у меня ничего бы и не вышло. У меня не было авторитета. Но вдруг? Вдруг, если бы хоть кто-то запротестовал, мы бы придумали что-то другое? Но никто не протестовал. И я тоже.
Позже Луи ушел спать, а я остался у тлеющих углей.
Может быть, сейчас, записывая это, мне удастся лучше разобраться во всем. Во мне тоже существует зазор между тем, кем я был, и тем, кем стал. Это изменение не объяснить каким-нибудь одним эпизодом в жизни. Даже тем, когда я использовал секретную информацию для того, чтобы опередить «Англо-Американ корпорейшн». Скорей всего, это постепенный процесс, которого сам не замечаешь. Просто однажды обнаруживаешь, что мир изменился и ты сам тоже изменился, и все, что тебе остается, — это смириться с таким изменением, поскольку от тебя уже ничего не зависит.
Вероятно, таков же и переход от невиновности к виновности в определенные исторические моменты. (Интересно, согласился бы с этим отец?) Когда-то в истории наступает день, когда в первый раз территорию захватывают не из-за нехватки земли, а просто потому, что нация привыкла к идее экспансии как таковой. Потом наступает день, когда в первый раз насилие применяется не потому, что оно неизбежно, а потому, что так проще. Потом в первый раз вождь ставит свои интересы выше общих просто потому, что он вождь. Потом в первый раз эксплуатирует слабого не случайно, а зная, что он не окажет сопротивления. Потом в первый раз приговор в суде выносят не на основе закона, а на основе того, что выгоднее. И так далее.