Современники

Много интересных историй услышали мы о Федоре Ивановиче, и образ передового советского строителя как-то уже сам собой сложился в сознании. Но самого инженера в это время на стройке не было. С делегацией новаторов своего района он уехал к соседям, где почему-то затормозилось дело.

Легко представить, с каким нетерпением я ждал его возвращения.

Знакомство произошло случайно, на месте работ. Нам показали начальника района, когда тот, стоя на склоне плотины, что-то с жаром объяснял десятникам или бригадирам, толпившимся возле него. Потом они торопливо разошлись, а инженер остался на месте, должно быть залюбовавшись панорамой стройки.

Это был невысокий, коренастый человек с простым лицом, которое так и излучало веселую энергию, с глазами белесоголубыми, как степное небо. Черный ватник, плотно застегнутый и подтянутый ремнем, выглядел на нем весьма щеголевато. Кепку он держал в руке, и ветер, тянувший с реки, теребил его давно уже не стриженные русые волосы.

Я поднялся на вершину плотины и представился. В ответ он крепко тряхнул мою руку и неожиданно сказал:

— Повезло нам с вами! Во-время ухитрились родиться. Все самое интересное видим. Да что там видим — создаем!.. Нет, вы только поглядите, поглядите кругом! А?

Отсюда, с гребня плотины, далеко, до самого горизонта, простиралась панорама строительства. Весенний воздух был совершенно прозрачен. На фоне зеленеющей степи сооружения вырисовывались четко, как макет на столе. Студенистое марево зыбилось над ними.

— А ведь я видел, как тут первую лопату земли подняли! Нет-нет, не фигурально, а в буквальном смысле слова… Морозяка был. Грунт будто окаменел. Заступ чуть было не сломали, а поддели-таки с килограмм земли. Уж очень не терпелось поскорей начать…

По привычке я полез в карман за блокнотом, но инженер взглянул на часы и заторопился:

— Простите, спешу. Понадобится помощь — прошу не стесняться. Звоните в любое время.

Он с юношеской легкостью сбежал с откоса и зашагал к дороге, на которой его ожидал сутулый вездеходик.

Помощь он действительно оказывал очень охотно. Никто, как он, не умел так интересно рассказывать о людях, разъяснять суть их трудового героизма. Живой, общительный, интересующийся всем на свете, он мог, если было время, часами говорить о стройках, мечтать о будущем этого пока что скупого, пустынного края, уноситься мыслями в те недалекие уже годы, когда могучая сила покоренной воды великих рек, превратившись в электроэнергию, хлынет в нашу промышленность, а щедро напоенные пустыни превратятся в плодороднейшие земли.

И говорил он обо всем так, будто уже сам побывал в этом будущем, умным и цепким глазом все там успел осмотреть и теперь вот рассказывает как очевидец.

Беседуя с ним, я заметил, что он ничего не говорит о себе и, как мне начинало казаться, даже нарочно обходит все, что касается его собственной личности. В человеке открытом, общительном это было странно. Но интересовал он меня все больше, и я решил при случае поговорить с ним открыто.

Случай такой скоро представился.

В этот день на последней карте заканчивался намыв земляной плотины. Это был знаменательный день. Намывщики других смен, свежевыбритые, расфранченные, источающие аромат занозистых парикмахерских одеколонов, пришли сюда посмотреть, как лягут в гребень плотины последние кубометры песка.

Был тут и начальник района. В кожанке, в серой шляпе, задорно сбитой на затылок, стоял он среди других. Загораживаясь от солнца газетой, с тем напряженно-радостным выражением, какое бывает на лицах у завзятых театралов, когда они видят хорошую актерскую игру, он наблюдал, как бурая тяжелая грязь выплескивается из железных пастей пульповодов.

— Заканчиваете, Федор Иванович?

Вместо ответа он только утвердительно кивнул головой, потом звучно хлопнул свернутой газетой:

— Читали? Китайцы-то взнуздывают свою Хуанхэ! Миллионы людей на трассе! Здорово, а? И описано ловко — ясно себе все представляешь… — Помолчав, он добавил: — Китайцы вон грандиозные дамбы строят, румыны роют канал Дунай — Черное море, венгры хлопчатники и цитрусовые в центр Европы притащили… А кто им дорогу показал? Да мы с вами, советские люди. То-то вот и оно… Китай-то — вон он где, за горами, за долами, — а радостно, будто твое близкое дело делается!

Мы отошли в сторонку и присели на толстой трубе, которая тянулась по хребту плотины, сбегала вниз, в долину, и уходила далеко к горизонту, где у стеклянной полоски реки темнели неуклюжие земснаряды. Масса песка, перемешанного с водой, неслась по трубе. В ней все время позвякивали и шуршали увлекаемые потоком мелкие камешки, и от этого труба казалась живой. Федор Иванович похлопал по трубе рукой:

— Вы с парашютом прыгали?.. Я тоже, в юности, студентом… Вот когда я обо всем этом думаю, дух захватывает, будто в ясное, хорошее утро с парашютом прыгнул.

Настроение собеседника показалось мне подходящим. Я прямо сказал, что собираюсь о нем написать, и попросил рассказать о себе и уточнить кое-что из того, что мне было уже известно. Он сразу весь как-то погас и скучным голосом ответил, что о себе ему рассказывать нечего.

— Ну, например, ваш район второй год держит переходящее знамя. И это тут, где все перенасыщено трудовым героизмом…

Инженер улыбнулся и ответил снисходительно, точно я заставил его пояснять всем известную, непонятную лишь мне истину:

— Знамя! Правильно, держали, держим и мечтаем взять на вечное хранение… А какие у меня люди! С такими не только эту плотину — горный хребет соорудить можно… — Он вдруг вскочил. — Что это пульпа жидкая пошла?.. Усманов, Усманов! Звоните на земснаряд. Что они там бульон какой-то подают!.. Ну, мне пора. У меня в конторе, наверно, уже инженеры собрались…

Он шагнул на трубу пульповода, прошел по ней несколько шагов, потом оглянулся и, увидев мое разочарованное лицо, повернул обратно:

— Сердитесь? Ну, честное слово, некогда… Хотите, приезжайте ко мне вечером. Завтра воскресенье, я свободен, жена пельмени сделает, посидим, выпьем. Обещаю, как в отделе кадров, на все вопросы ваши ответить.

Он даже не пошел, а побежал по трубе вниз, в долину, что было нелегко, так как труба, приподнятая на деревянных козлах, местами тянулась высоко над землей.

Вечером мы были у Федора Ивановича. Занимал он половину просторного двухквартирного дома в новом поселке, который за эти годы живописно раскинулся на холмах на берегу моря, существовавшего тогда еще только на проектной карте. Было известно, что инженер постоянно, вот уже много лет, кочует со стройки на стройку, но ничто в его просторной, уютно обжитой и хорошо обставленной квартире не напоминало о бивуачном жилье.

Пока жена его, веселая сибирячка с приятным и добрым лицом, возилась на кухне с пельменями и между делом, неторопливо, но ловко накрывала на стол, мы уселись с хозяином на диване, и я прямо спросил, почему он так упорно отказывается говорить о себе.

— Ну ладно. Буду говорить, — ответил он с таким видом, словно заставлял самого себя принимать неприятное лекарство. — Вам ведь нужны особые люди, жизнь которых увлекает, учит, показывает путь. Так? А я вам на что? Самый обычный советский человек. Партия меня воспитывала вот с такой поры: октябренок, пионер, комсомолец, коммунист. Правительство обо мне пеклось с детства: с яслей, куда меня мать носила, уходя на работу, до института, где мне дали сталинскую стипендию… Я ведь даже на войне не был. Выстрелы только на охоте слышал. — Он наклонился и, косясь на маленькую, четырехлетнюю дочурку, старательно и серьезно водружавшую в эту минуту масленку на накрытый уже стол, заговорщически шепнул: — Летучих мышей — а их тут гибель — боюсь… Ну зачем я буду перед вами рисоваться, говорить о том, чего нет?

— Как же нет?.. А, например, мост? Мне рассказывали, как вы спасли его в паводок.

— Это кто же рассказывал? Сотни людей его спасали, в ледоход по грудь в воде баграми работали. А я даже ног не промотал. Мост! Кабы не эти люди, плавать бы мосту в Азовском море. У нас одни парень, водолаз, вот он действительно герой! Он в те дни знаете что…