Современники

Современники

НАДЕЖДА МИРА

Бывают встречи, которые никогда не забудутся, проживи ты хоть сто лет.

Событие, рассказом о котором я хочу начать эту книгу, произошло уже несколько лет назад. Но и сейчас я, точно въявь, представляю себе тот теплый, прозрачный день, зеленую гору, нависшую над широкой, взлохмаченной ветром рекой, и это женское лицо — такое простое, даже обыденное, и эти глаза, глубоко запавшие, антрацитово-черные, горящие какой-то удивительной, неистовой силой.

У этой женщины было звучное имя героини «Одиссеи», внешность человека, только что перенесшего тяжелую болезнь, и простая, но страшная биография. Две юные, пышущие здоровьем девушки в живописных словацких костюмах бережно водили ее. Протягивая мне худую руку с тонкими, казалось даже просвечивающими, пальцами, она тихо, но очень четко, как говорят люди, выучившие язык по самоучителю, произнесла по-русски:

— Здравствуй!

Рукопожатие ее неожиданно оказалось сильным, мужественным.

Чехословацкие друзья успели предупредить меня, что женщина эта только что вышла из клиники. Меня просили избегать в разговоре всего, что могло бы ее взволновать, напомнить ей о прошлом.

Она долго не выпускала моей руки и вдруг сама заговорила о том, что наполняло и мучило ее душу. И тут, среди развалин старинной славянской крепости, на вершине горы Дивин, что над Дунаем, я услышал удивительную историю этой греческой женщины — историю, перед которой бледнеют и кажутся незначительными испытания ее древней тезки, увековеченные Гомером.

Русский язык она знала неважно — порой в речи ее мелькали то болгарские, то чешские, то словацкие слова. О смысле иных фраз, чтобы не прерывать вопросами ее повествование, приходилось просто догадываться. И все же я попытаюсь изложить эту историю от ее имени — не так, конечно, как я услышал ее на горе Дивин, а так, как вспоминается она мне сейчас, по прошествии нескольких лет.

— Не удивляйтесь, что я на вас так смотрю, — начала она. — Я смотрю не на вас, а на весь ваш народ, о котором я столько думала… Да-да, на всех ваших людей, которые помогли мне устоять, перенести все испытания, спасли мне жизнь, хотя, конечно, у вас никто и не знает, что я существую на свете… Девушки, — обратилась она к своим юным спутницам, — прошу вас, не мешайте мне говорить. Он первый советский человек, которого я встретила, и что бы там ни толковали врачи, я должна рассказать ему все, как было. Худо не будет, нет, — мне станет легче… Простите, вам это, наверно, покажется смешным, но нет ли у вас с собой московской папиросы, советской монеты, почтовой марки — все равно, я хотела бы получить это себе на память… Спасибо! Теперь вы сядьте вот здесь, на камень, и я начну рассказывать, а вы, девушки, тоже сядьте, потому что я буду рассказывать долго… Ничего, ничего, врачи нам это простят, мне станет лучше, уверяю вас. Ведь я всегда так мечтала о встрече с советским человеком, которому я могла бы все, все рассказать, как старшему брату, как отцу…

Признайтесь, вам кто-нибудь обо мне уже здесь говорил?.. Ну, так и есть. Здешние товарищи опекают меня, как ребенка. Они и ветру на меня не дают дунуть, они хотят даже запретить мне вспоминать. Но все-таки я все расскажу, хотя мои спутницы, как вы видите, уже сердито нахмурили брови. А вы, пожалуйста, не думайте, что услышите что-нибудь необыкновенное. Весь мой гордый, но несчастный народ несет сейчас тяжкие испытания. Я — лишь одна из многих.

У нас в Греции немало людей, вся жизнь которых — борьба за свободу. А я — нет, я даже в компартию вступила совсем недавно. До войны — с вами надо быть вполне искренней — я даже боялась самого слова «революция». Мой муж был учителем гимназии, а я — тем, что у вас называют домашней хозяйкой: выдумывала кушанья подешевле, чтобы хватило жалованья мужа, воспитывала детей, следила за домом и растила розы в садике. Мы с мужем обожали розы, и у нас их было много, очень много. Так вот и жили…

Но вот Гитлер напал на нашу страну. Мы не захотели покориться, сражались, не жалея крови. Но, как вы знаете, фашисты оккупировали и поработили Грецию. Страну, но не народ. Война продолжалась. Она только ушла с больших дорог и велась главным образом по ночам. Мой муж и старший сын, который учился в той же гимназии, где отец его преподавал родной язык, оба продолжали днем заниматься своими делами. А по вечерам они иногда куда-то исчезали, возвращались под утро усталые, голодные, и я потом долго выбирала колючки из их тужурок и оттирала глину с их брюк. Я обо всем догадывалась. Мне было очень страшно. Кругом — расстрелы и облавы. Эти греческие фашисты — хитосы, — как когда-то турецкие янычары, прибивали убитых партизан к доскам и выставляли их тела на базарных площадях. Я много плакала, но ничего не говорила моим мужчинам. Они думали, что я даже ни о чем не догадываюсь.

Потом мы узнали, что Гитлер напал на вашу страну. В ту ночь муж и сын заявили мне, что уходят в горы. На этот раз они собирались надолго.

Прощаясь, муж все мне рассказал. Он сказал: фашисты напали на великий советский народ. Теперь фашистам конец. Все честные люди должны помочь советским солдатам скорее расправиться с бешеными псами. Тогда я была только женщиной, ничего не знавшей, кроме мужа, детей и роз. Я стала умолять моих близких подумать обо мне, о семье. Я даже, помнится, говорила мужу: «Русский народ — могучий народ. Пусть русские сами расправятся с Гитлером, раз он на них напал». Сын засмеялся, а муж сказал: «Советские люди, конечно, и без нас справятся с Гитлером, но когда кто-нибудь отбивается от бешеной собаки, честные люди должны броситься ему на помощь. А ведь ты, Пенелопа, считаешь нас честными людьми, не правда ли?» Да, оба они были честны, они ушли, и я помню, как сын Никос, уходя, оглянулся и крикнул с порога: «Мама, не забывай о розах! Они понадобятся, когда мы вернемся с победой».

Воевали они далеко от дома. Я не получала от них никаких вестей. Но однажды (это было уже в следующем году, в конце лета: помнится мне, я подрезала тогда розовые кусты) к дому подъехали на велосипедах три хитоса в этих своих диких униформах. Они поставили машины у забора и, не спросив разрешения, вошли в садик. Один из них нес подмышкой небольшой тяжелый сверток. Этот, со свертком, спросил мою фамилию и, узнав, кто я, сказал, что привез весточку от мужа. Его спутники засмеялись, а он стал развязывать сверток, оказавшийся простым мешком. Развязав, он взял мешок за уголки и встряхнул. Из мешка выпала человеческая голова. Она вся была покрыта запекшейся кровью, но по острым залысинам над крутым лбом да по тонкому, красивому носу я узнала эту голову. Земля выскользнула у меня из-под ног…

Очнулась я уже дома. Рядом стояли моя старая мать и дочь Рулла. Дочь сказала: «Мама, отец был прав: нельзя стоять в стороне, когда там, на севере, великий народ отбивается от бешеной собаки». Рулла была гимназисткой седьмого класса, совсем еще девочкой. Ее куклы сидели рядком на столике, где она готовила уроки. Но я поняла: она права. Я подумала — нелепо заботиться об уюте в доме, где полыхает пожар.

Мы с дочерью были неопытны в политике. У тех же, кто вел борьбу с гитлеровскими оккупантами и бандитами-хитосами, была строгая конспирация. И все же через месяц мы с Руллой находились в отряде Сопротивления — как раз в том самом, где, сражаясь с хитосами, погиб мой муж и где продолжал его дело мой сын Никос.

Трудно мужчинам вести партизанскую войну, а женщинам в партизанском отряде куда труднее. Нам с Руллой порой приходилось очень тяжело. Но когда мне становилось невмоготу и весь мир вокруг начинал казаться мне черным, я вспоминала то место на глобусе, где широко раскинулась ваша страна, и мне становилось легче. Раз Советский Союз существует, фашизм рано или поздно будет побежден! Значит, есть для чего жить, переносить страдания, бороться. И вот сейчас, когда я увидела первого из встреченных мною советских людей, я поняла, что должна все, все вам рассказать… Это не исповедь, нет! Это отчет греческой женщины о том немногом, что ей удалось сделать для общей победы… Девушки, не смотрите на меня с упреком, я все равно не замолчу.