Страница 5 из 57
Один из них отправился на запад, в Северную Америку, намереваясь докопаться до корней, столь угнетавших его явлений, наблюдать их самые крайние и даже отвратительные проявления. Иначе говоря, приготовившись к наихудшему. Другой поехал на восток, где, как говорили, ничего подобного вообще не бывало, а старые ценности сохранялись в полной неприкосновенности — иными словами, он мог рассчитывать на самое лучшее. Токвиль считал главной силой американской демократии местное самоуправление и ездил почти исключительно по провинциям, пренебрегая центральной властью. Он очень недолго и почти без всякого интереса побывал в Вашингтоне. Кюстин приехав в страну с небывалой и едва ли не уникальной среди христианских стран централизацией, совершенно естественно обратил свое внимание прежде всего на столицу, двор и аппарат управления.
И вот из этих совершенно противоположных наблюдений оба они вынесли почти полностью совпадающие заключения. Токвиль основывался, так сказать, на положительных примерах американской демократии, оказавшейся хоть и не наилучшей формой правления, а тем более не тем, к чему лежало его сердце, но все-таки вполне сносной, таким миром, где человек, не становясь ангелом, поднимался выше животного. Кюстин говорил то же самое, видя, быть может, не так уж много, но зато чувствуя и угадывая куда больше, особенно то, к чему может привести современный деспотизм, если он не реформируется ни влиянием аристократии, ни представительством народа.
Много ли знал каждый из них о наблюдениях другого, это мне не известно. Сомневаюсь, чтобы Кюстин хорошо представлял себе жизнь в Соединенных Штатах. Скорее всего, он почерпнул все свои сведения из Токвиля. Что касается самого Токвиля, здесь заключена некая тайна. Конечно, он не мог читать книгу Кюстина еще до написания своей собственной. В его трудах и письмах не видно како- го-либо особого интереса к России. И все же он закончил первый том своего великого труда сравнением Америки и Российской империи, и его пророческие слова с тех пор многократно повторялись. Ни один даже прекрасно знающий Россию человек не мог бы сказать лучше:
«Американец борется с препятствиями, воздвигнутыми самой природой; русскому противостоят люди. Первый сражается с дикой местностью и дикарями, второй — сцивилизацией, употребляя для сего все средства своего оружия. Завоевания американцев достигаются плугом, у русских — мечом и огнем. Англо-американец побуждается личным интересом, ему дана полная свобода приложения сил и здравого народного рассудка; русский сосредоточивает весь авторитет общества на одной только армии. Главный движитель первого — свобода, второго — рабство. Они исходят из противоположных начал, но, похоже, каждый действует по воле Небес, определяя судьбы половины земного uiapa»g.
Непонятно, откуда у Токвиля возникло подобное мнение и почему он включил его в свою книгу. Но несомненно одно — он ясно понимал не меньшую чем у Соединенных Штатов роль России в будущем мироустройстве. Вполне логично предположить, что для Кюстина, сознательно или бессознательно, эти поразительные слова послужили точкой отправления не только в его путешествии, но и в его интеллектуальной эволюции.
Я очень старался выяснить, были ли Кюстин и Токвиль знакомы друг с другом. Отрицательный ответ на это кажется с первого взгляда маловероятным. Как будто бы у них должно было быть множество общих знакомых. Например, по словам Токвиля, он рос вместе с детьми своего кузена Шатоб- риана. Кюстин, со своей стороны, говорит, что в детстве считал Шатобриана, усердного поклонника его матери, своим приемным отцом. Однако следует иметь в виду, что он был на пятнадцать лет старше Токвиля, и когда тот приехал в Париж и стал бывать в свете, Кюстина после его личной катастрофы уже не принимали в лучших парижских салонах.
В корреспонденции Токвиля я не нашел ничего, что показывало бы хоть какой-то его интерес к Кюстину, и у меня есть только одно свидетельство о их встрече, вообще, как я подозреваю, единственной. Она произошла, вероятно, в салоне мадам де Рекамье после приезда Кюстина из России, но еще до написания его книги. О ней упомянуто в письме к Варнгагену фон Энзе от 22 февраля 1841 г. При тогдашних обстоятельствах Кюстин мог представляться Токвилю лишь малоизвестной личностью, второстепенным литератором со скандальной репутацией, в то время, как сам он был наверху славы: автор знаменитой «Демократии в Америке», член Палаты депутатов, уже приобретавший вес в политической жизни. Навряд ли ему мог быть особенно интересен Кюстин. Последний же, напротив, только что возвратившись из путешествия, вполне сравнимого с токвилевским, и собираясь описать его в книге, должен был смотреть на этою прославившегося человека с напряженным интересом, что и отражено в словесном портрете, посланном Варнгаге- ну фон Энзе:
«Я познакомился с автором «Американской демократии» г-ном де Токвилем. Это тщедушный маленький человек, все еще молодой, и в нем есть даже что-то ребяческое, но вместе с тем и старческое. Среди амбициозных людей он, я думаю, самый наивный. Его выразительное лицо желчного цвета было бы привлекательно, если бы не вызывало раздражения. Сразу видно, что он говорит, имея в виду одновременно несколько смыслов, а его мнения суть всего лишь средства для достижения каких-то своих целей»10.
Я сомневаюсь, что Токвиль вообще читал книгу Кюстина или как-то заинтересовался ею. Это было совсем не в его натуре. Он обладал, как говорится, однобоким умом и всегда занимался только чем-то одним, отдавая предпочтение собственным мыслям, выяснению фактов и ничуть не заботясь о каких-то иных мнениях. Возможно, он не обратил бы внимания на книгу Кюстина, даже если и захотел бы заняться изучением России. Наблюдательный Кюстин, несомненно понял это качество Токвиля, и не исключено, что именно к нему относится одно любопытное место в его книге, хотя речь идет о Монтескье. Но здесь употреблено множественное число, и вряд ли Кюстин забыл при этом о своей недавней встрече с Токвилем: «/.../ эти великие умы видят только то, что им хочется; весь мир за- ключей только в них самих; они понимают все, кроме того, о чем им говорят»11.
Несмотря на явную симметрию жизненного опыта, все-таки нельзя не почувствовать два совершенно различных характера: Токвиль — сдержанный, отстраненный, с безупречной репутацией, счастливый в семейной жизни, всеми чрезвычайно уважаемый, более того — любимчик политической и интеллектуальной европейской элиты, человек, хотя большую часть времени проводивший в одиночестве, но отнюдь не одинокий; с другой стороны, Кюстин — с сомнительной репутацией, преследуемый неудачами, редко остававшийся наедине с самим собой, но неизменно одинокий. Токвиль по своим склонностям был интеллектуалом и человеком науки, кроме поведения людей в сообществах мало интересовавшийся в своей монументальной отрешенности тяготами или делами отдельных людей. Он явился истинным предшественником современных социологов и политологов в их наилучшем выражении. А интересы Кюстина лежали в сфере эстетики и религии. Он был очень индивидуализированным человеком, и его всегда привлекали отдельные личности, а не толпы.
Третий фактор в решении Кюстина поехать в Россию был, по некоторым мнениям, решающим, но, на мой взгляд, совершенно незначительным, хотя и документирован лучше, чем два предыдущих.
Среди польских политических эмигрантов, нашедших убежище во Франции после восстания 1830—1831 гг., был и красивый смелый юноша, которого Кюстин, начиная с 1835 г., взял на пять лет под свое крыло, поддерживал финансами и давал у себя пристанище. Речь идет об Игнации Гуровском, брате известного панслависта Адама Туровского, который впоследствии уехал в Соединенные Штаты, стал переводчиком Государственного департамента и надоедал Линкольну во время Гражданской войны своими яростными письмами12.
То, что привлекательная внешность Туровского имела отношение к дружбе и покровительству Кюстина, конечно, может быть подвергнуто сомнению. Но в Париже, естественно, давали свое толкование их отношениям. Жизнь Игнация в доме Кюстина была темой саркастических острот по поводу этого menage a troisa. Однако Игнаций отнюдь не пренебрегал и прекрасным полом, а существующие свидетельства, по крайней мере, о позднейших годах этой связи, говорят как будто в пользу отеческих чувств Кюстина, хотя и весьма тяжких для него материально.