Страница 21 из 57
Но мнение Вяземского хотел знать не один только Тургенев, который в письме к нему цитировал слова маститого поэта Василия Андреевича Жуковского (находившегося тогда в Париже):
«Если этот лицемерный болтун выдаст новое издание своего четырехтомного пасквиля, то еще
а По мнению проф. Кадо, это объясняется отрицатель ным отношением к ней со стороны властей.
можно будет Вяземскому придраться и отвечать, но ответ должен быть короток; нападать надобно не на книгу, ибо в ней много и правды, но на Кюс тина; одним словом, ответ его должен быть про сто печатная пощечина (не за правду ли, добрый Жуковский?) «в ожидании пощечины материаль ной». Не смею делать замечания на Жуковского, но, пожалуйста, не следуй его совету» 12 .
Судя по всему, Вяземский взялся за перо еще до получения этого письма, и таким образом появилась та самая рукопись, которая была извлечена на свет профессором Кадо.
Статья Вяземского в своем незавершенном виде отнюдь небезупречна. Временами автор слишком увлекается обличениями парламентского режима во Франции и французской прессы — с чем, я думаю, сам Кюстин охотно согласился бы. И вообще, подобно другим антикюстиновским памфлетам, он излишне злоупотребляет аргументом tu quoqueа — кто вы такие там, в Европе, чтобы критиковать Россию? Вряд ли это можно отнести на счет Кюстина. Как и Шоде-Эпо, Вяземский не удержался от насмешек над весьма скромным успехом прежних произведений автора «России в 1839 году» и перечисления всех неточностей в отношении превосходнейшего корабля «Николай I», что при всей своей справедливости мало относится к основной идее книги. И, наконец, Вяземский утверждает, что Кюстин сказал о России не более того, что: 1) она управляется абсолютным монархом; 2) большинство русских крестьян пребывают в состоянии крепостной зависимости; 3) в России есть придворные6. Это, конечно, было грубым искажением самого духа кюстиновской книги, содержавшей куда более тонкие и проницательные наблюдения.
Но все же при всех своих недостатках статья Вяземского во многих отношениях оказалась лучшей из всего написанного русскими против Кюстина, и нигде столь полно не было отображено отношение к ней русской литературной интеллигенции.
В Англии два крупных журнала выступили с неблагоприятными отзывами. Поэт и политик Ричард Монктон Милне написал пространную анонимную статью для «Edinburgh Review». В ней рассматривалась не только книга Кюстина, но и упомянутая уже брошюра Лабенского, а также еще одна, некоего М.А.Ермолова: Encore quelques mots sur l'ouvrage de M. de Custine «La Russie en 1839» par M."*a.
Милне был серьезным автором, и его большая рецензия не лишена достоинств, к которым следует отнести то, что он столь же строг к антикюсгинов- ским брошюрам, как и к самому Кюстину. Например, такое характерное для него суждение:
«Чувствительность его, несомненно, весьма воз будима и в большинстве случаев совершенно не уместна: он теоретик и обобщитель ( generalizer . — Д.С.) в самом диком роде, к тому же полностью ли шенный критического таланта, а приводимые им факты не могут приниматься на веру. Однако у нас нет никаких оснований подозревать его в пред намеренных искажениях или злостном пренебреже нии истиной. Он прямодушен, хотя эта искрен ность не всегда самою чистого свойства, а усердие испорчено излишним самомнением; добросовест ность его отражается лишь в отрывочных впечат лениях /...А .
С другой стороны, Милне, как и большинство критиков, в некоторых отношениях был неправ. Он заимствовал из брошюры Лабенского упрек Кюсти- ну за обнародование мнений его спутника на «Николае I», личность которого или была им обоим неизвестна, или же они ничего не знали о его смерти. По мнению Милнса, Кюстин должен был заранее понять, что при его аристократических предрассудках и «католической неприязни к эрастианской ереси»14 Россия не понравится ему, а поэтому нечего было туда и ехать — весьма странное мнение, согласно которому только те люди должны путешествовать, кто уже наперед знает, что их ожидают одни только восторги. Ощущается у него и нечто вроде зависти и раздражения успехом книги Кюстина. Сам Милне, далеко небезызвестный писатель, совсем недавно побывал в Константинополе, и чувствуется, насколько он переполнен своим путешествием, описание которого на его взгляд более объективно, глубоко и намного достойнее внимания публики. Его статья наполнена брюзгливой критикой за неумеренное внимание Кюстина к недостаткам русского общества и правительства, которые, по мнению Милнса, вообще присущи всему Востоку.
Вторая английская рецензия была опубликована (также анонимно) в «Quarterly Review». Благодаря настойчивым исследованиям профессора Кадо, можно предполагать, что ее написал Родрик Импи Марчисон, занимавшийся в 1839 г. геологическими исследованиями в России и, конечно, повидавший в ней куда больше, чем Кюстин15. Его суждение, пересыпанное острыми (и наименее достоверными) цитатами из Кюстина, было ни отрицательным, ни благоприятным: Кюстин, «человек, привыкший блистать в салонах, вертит пером, как языком, всегда ради того, чтобы произвести впечатление или подтвердить какую-то свою мысль, но отнюдь не заботясь об истине». Не каждый день в Англии или
Франции встречается «столь занимательная и поучительная книга», хотя это отнюдь не искупает всех ее погрешностей. «Все существенное, относящееся до фактов и наблюдений, уже давно сказано, а всяческие домыслы не достойны даже упоминания».
В этих последних словах квинтэссенция викторианского восприятия, которая объясняет почти мгновенное исчезновение книги Кюстина с горизонта английской и американской публики, несмотря на произведенный ею вначале фурор. Ясно, что английский читатель искал в подобных книгах только «факты и наблюдения». Философские и политические прозрения — то, что составляет величайший интерес для наших современников — совершенно не воспринимались викторианцами. Анализ этого явления относится скорее к задачам историков, а не критиков Кюстина. Возможно, объяснение заключается в тех особенностях темперамента, которые отвращали викторианских читателей от всего изящного и глубокого, что было в культуре XVIII века, к которой по сути дела принадлежал Кюстин, но которая уже теряла свое значение и смысл в век наступающего материального прогресса.
Критика отнеслась к «России в 1839 году» с достаточной строгостью, а что касается тех ее аспектов, которые в то время более всего интересовали рецензентов, она была не так уж несправедлива. Преимущественно нападали на содержавшиеся в ней многочисленные ошибки и несуразности. Однако Кюстин заранее отвергал все подобные обвинения, предвидевшиеся им еще при написании книги:
«Не упрекайте меня за противоречия и несооб разности — обращался он к воображаемому адреса ту своих писем, — я сам заметил их прежде вас, но не имел ни малейшего желания исправлять, ибо они соответствуют природе вещей. Будь я не столь откровенен, вы нашли бы меня более последова тельным» 16 .
Что сказать на это? Разве историк, сталкивающийся с противоречиями большинства исторических свидетельств, не подвергается искушению «улучшить» связность и убедительность своих построений, для чего приходится закрывать глаза на несоответствия в исходном материале или, по крайней мере, смягчать их? А ведь Россия — это классическая страна противоречий. Конечно, критики были правы, обращая на них внимание, но и столь откровенно заявленная защита также имеет право на существование.
Кюстин был особенно чувствителен к обвинениям в неточной передаче подробностей и заранее предвидел возражения русских: «Что можно понять за три месяца? Действительно, я плохо видел, но зато хорошо угадал»17.
Справедливы оба мнения. Конечно, Кюстин повинен в неточностях. Однако и его критиков можно обоснованно обвинить в одной фундаментальной ошибке — за его погрешностями они не заметили самого главного в книге — ее прозрений. Ведь именно Кюстин привлек внимание к трагическому противоречию между политическими и социальными претензиями русского правительства и скрывающейся за ними действительностью. Более того — он предположил, что тенденция к самообману объясняется не только ошибками и несовершенством режима, но глубоко коренится в историческом опыте русского народа и чревата роковыми опасностями для российского государства. Как показала вся последующая история, он вполне оправданно усомнился в официальной русской идеологии и убеждениях многих образованных русских относительно самой сущности их страны. Литературная критика должна была не только указать на множество неточностей и противоречий в его книге, но также вникнуть в ее основополагающие тезисы. Этого, к сожалению, так и не было сделано.