ВИА «Орден Единорога»

ГЛАВА 3

Сэр Холл Фрогг мечтал о небольшой войне; о разбойничьем нападении; о заблудшем драконе; на худой конец, о банановой кожуре (тьфу, об этом он мечтать не мог, но о чем-то с подобным эффектом мечтал). В результате всех этих катаклизмов один единственный человек должен был бы погибнуть, или хотя бы непоправимо искалечиться.

Рисуя в трещинах потолка душещипательные картины славной (не жалко, пусть будет — славной) гибели и скромных, но трогательных похорон своего собственного оруженосца, сэр Фрогг едва не рыдал от горечи утраты, умиления и облегчения.

«Простите меня, о, доблестный и добрейший сэр Фрогг! Простите неблагодарную свинью, наивно пригретую Вами на благородной груди!.. — хрипло должно было срываться с покрытых кровавой пеной губ юнца, отдающего концы на руках благодетеля, — …простите мне все те неприятности… нет! — все те ужасные неприятности! — которые я имел непростительную наглость Вам доставить, простите мерзкое непослушание и дерзкую непочтительность… — сэра Фрогга мало смущала необычность длины этой тирады для уст умирающего. — …А особенно мое ужасное поведение, точнее, мое дерзкое и необъяснимое отсутствие, как раз в тот день, когда Вас посетил этот пошлый кривляка и изврат …(тьфу!)… Вас посетил этот почтеннейший из рыцарей сэр Амбризюайль Кру. Ведь знал же я, что должен был, кровь из носу, дождаться со смирением и покорностью, единственно приличными в моем возрасте и положении, сидя в ногах моего господина, то есть, сидя в Ваших ногах, мой господин, пока Вы изволите проснуться и, как это принято в кругах, которым этот Кру близок…(ну и двусмысленность!)… НАДЕТЬ НА ВАС, ЧЕРТ ПОБЕРИ, САПОГИ!!! А в результате моего свинячьего отсутствия, Вы, благородный хозяин мой, лежите, как последний идиот, и не имеете возможности встать, не упав в глазах света, и пойти в уборную!»

Нет, сэр Фрогг не настолько был зол на своего оруженосца, чтобы собственноручно стереть того с лица земли. Но как иначе от него избавиться? Внучатый племянник троюродной тетки его третьей любви — неудобно просто послать.

Оруженосец сэра Фрогга не был, в принципе, таким уж бичом Божьим, просто, строго говоря, он не был оруженосцем по призванию.

Амбрюзиайль уже встал и брился в серебряное зеркало, которое изогнувшись с любезностью, на какую Фрогг не мог смотреть без позывов к рвоте, держал его смазливый оруженосец. Дабы сдержать эти самые позывы, удовлетворить которые без сапог он опять-таки не смог бы, рыцарь плотнее смежил приоткрытые веки. «По крайней мере, — подумал он, — просыпаясь рано утром у костра и видя под боком моего оруженосца, не возникает желания вспомнить, откуда эта девица, и не заразился ли ты спьяну чем-нибудь».

Оруженосец же его, семнадцатилетний Рэн О' Ди Мэй, четвертый сын сквайра О' Ди Мэя, в этот самый момент был просто чудесно близок к осуществлению заветных мечтаний шефа. Выбоинка, которую нащупали его страстно шарившие по почти отвесной стене скалы пальцы, оказалась мягкой, гнилой и осыпалась на нет. Плюс ко всему запорошила глаза. Рэн тут же съехал метра на два вниз, раздирая мечтавшую ухватиться за рыжий песчаник скулу.

К счастью, в головокружении неумолимого «не за что зацепиться», за что-то он все же стопанулся, и весь мир, из рассыпавшегося было в спутанную мозаику, мгновенно собрался в нормальную картинку. Осторожно переводя дыхание и изгоняя из вестибулярного аппарата тошноту, Рэн поблагодарил Бога за то, что двадцать пять метров по-прежнему внизу, а не сверху, над его расквашенным трупом.

И, проверив надежность удерживающих его на этот раз щелок, потихоньку повел разведку нового пути наверх. Занимался Рэн этим уже четвертый день, выкраивая время в ранние утренние и поздние вечерние часы, и даже успел стать для окрестных крестьян привычным атрибутом скалы.

… Будучи уже наверху, счастливо раскинув руки и ноги в сухой траве вершины, весь в рыжем песке и царапинах, Рэн улыбался в полный рот. И ему казалось, что ставшие ближе белые облака с симпатией поглядывают на него, и не против проехаться влажным брюхом по его телу, словно губка, стирая пыль. А солнце компанией теплых котят устроилось на его ногах, плечах и животе, так что сам он только что не мурлыкал с ними, блаженно потягиваясь.

Как вы и поняли, о рыцаре своем он не думал. Он думал о щемящей душу радости медных стволов сосен; светлом беспокойстве их синих крон; о синем же, перевернутом, океане неба; о своем юном теле, в котором алая-алая кровь вскипала своим собственным загадочным морем; о неизвестном, о летучих кораблях…

Каждый раз, когда обветренное воздушными потоками сбирюза-черное тело с горой пенных парусов тяжело бороздило над его головой воздух, Рэн слышал пронзительное пение-стон где-то внутри себя. Этот стон, словно голод требовал удовлетворения, но ничто там, в замке, не приносило его.

Удовлетворение, тишину, покой всегда приносили вещи странные, необычные; поступки, которых никто вокруг не совершал. Например, вскарабкивание на тридцатиметровую рыжую скалу Шра — хи — тахра, на которую с обратной стороны вполне можно подняться по козьим тропкам даже верхом, правда основательно ободравшись и очернилившись ежевикой. Но вот он вскарабкался, с десятого, надо сказать, раза, и ему так, неописуемо, хорошо. Хотя тут, если подойти к краю, голова, просто-таки, кружится. И в этом тоже свое удовольствие…

Сердце Рэна дернулось пойманной птичкой: из-за порозовленных зарей облачных круч выплывала янтарно-желтая туча пышного такелажа. Захотелось как в детстве подхватиться, заскакать на одной ножке: «Летучка! Летучка! Возьми меня за тучку! Вокруг света прокати и обратно отпусти!»…

Но, конечно, он уже взрослый, и он лишь подскочил к краю и, весь устремившись к кораблю и приложив руку к глазам козырьком, загляделся.

Шхуна подплывала все ближе, и уже видны были белые блузы с синими воротами и цветные косынки на загорелых шеях и вольнолюбивых головах; слышен веселый, рабочий говор и свежий и крепкий запах странствий. Рэн забрался так высоко, что корабль огибал скалу фактически вровень с ним. Так близко ИХ юноша еще не видел и не слышал. Можно было крикнуть: «Возьмите с собой», но язык прилип к месту, и во рту пересохло, а сам Рэн взмок лягушонком и только жадно ощупывал взглядом расцвеченное солнцем дерево палубы, посверкивающий медью штурвал, шкиперскую бородку невозмутимого рулевого.

—…О! Кучи-кучи, мама! Я — кучи-кучи мэн!… — веселая песенка раздавалась из ухмыляющейся розовой пасти щуплого смуглого субъекта в изумрудной косынке на огненно-рыжей голове. Изгибаясь под тяжестью огромного мешка полуголым волосатым телом, он вылез из кубрика, умудряясь, однако, приветствовать жизнь и утро своей странной, но от того не менее жизнерадостной песенкой, — Перекати мое тело, мама! Я нынче кучи-кучи мэ-э-н!…

Перевалив открытую сторону мешка через борт, тип начал торопливо вываливать из него всякий хлам.

— Фунье! Кэп заставит тебя вернуться и все собрать! Помяни мое слово, Фунье, селедочная ты голова! — не оборачиваясь, предупредил рулевой.

— О, матка-бозка, Шон Кэй! Я ж нечаянно! Клянусь трясогузкой на стакселе! Вон и паренек…— тут он заговорщистски подмигнул Рэну, — …местный подберет все и сожжет. Совершит экологически полезный пионерский поступок, — Фунье заподмигивал Рэну, продолжая суетливо встряхивать мешок за углы. Рэн мало что понял про «экологический»и про «пионерский», но для небесных кормщиков он был готов на все, даже на сбор и сжигание мусора.

— Я уберу, сэр! — готовно воскликнул он, удивившись попутно тому, как хрипло прозвучал его голос.

— Клянусь желтыми шариками Полифлоя, ты — красивый и толстый парниша! — и, послав Рэну слюнявый воздушный поцелуй, Фунье скрылся в кубрике. Шон Кэй покачал с улыбкой головой и, по-прежнему не оборачиваясь, махнул Рэну на прощание бронзовой рукой. «Такая честь!»— сладко обмер паренек. Корабль скрылся за розовым сосновым бором, но ветер еще раз донес до Рэна: «Перекати мое поле, мама! О! Я — кучи-кучи мэн»!..