Страница 84 из 168
«От» — от-живающая часть человека, отживая, порождает мысль или смысл пережитого, и этот смысл заключается в форму личности, которая препятствует простому бессмысленному на-живанию, на-рождению и т. п. вплоть до «Вавилонской башни».
Из этих двух сил, бессмысленного нарождения в настоящем, формирования личного в прошлом рождается будущее. И все надо понимать как процесс, поминутно происходящий в человеке.
27 Марта. Утренник. Полусолнечный день. Дороги все целы. Птиц нет. 10 Апреля (через две недели) Пасха и разрешение охоты до 10 мая. Сговориться с Павловной об охоте и Пасхе.
28 Марта. Прилетели грачи.
Корова просила быка.
Грачи, прилетев, чистили гнезда и выгоняли из них ворон весь день. А к вечеру куда-то улетели, и гнезда остались пустыми.
Корова ревела весь день, ходили за быком (10 р. теперь стоит), обещали, но не привели.
Ритм жизни (радость зачатия будущего и др.) сохранился теперь только в природе: ведь грач чувствует же себя как грач, и корова знает, что она корова, а человек нет, он расчленен, и человек — кулак или человек — пролетарий разные существа.
Диалектическая антитеза: индустрия и церковь.
Начинаю Кира.
31 Марта. Вчера сильный сев. ветер, но вечером был дождь, а утром открылось, и… кругом пушистый новый снег лег на почти нетронутый старый. Деревья забиты снегом.
Так март прошел по-зимнему.
Со мной что-то нехорошее делается. Если я встречаюсь с предметом, напоминающим мне всякое мое прошлое от отдаленного времени до прошлого года, непременно он вызывает во мне что-то вроде психической тошноты, которую на слова перевести будет приблизительно так: «Все это напрасно ты делал»[13]. Мне думается, что это не совсем личное чувство. Напр., вижу пень от срезанного мной на огороде дерева и мне неприятно, конечно, потому, что я резал когда-то дерево, имея в виду сад развести. Между тем, будь у меня теперь сад, я отвечал бы за каждый куст смородины. Я без смородины получаю анкеты о ней, малине, клубнике и пр. Пень в огороде является мне как бы памятником разбитой надежды. Тоже на корову неприятно смотреть и думать, что миллионы женщин и детей у крестьян, где корова как близкое человеческое существо, плачут теперь. Написанное мной я не только не перечитываю, но стараюсь вовсе не думать о нем и действительно не думаю. Я читал недавно детям с таким большим успехом, но внутри даже от этого радости не было. Что это такое?
Когда я в юности встречал настоящих революционеров или представлял себе Чернышевского и подобных, то их «высшее» дело в моем представлении имело аскетический характер. И когда я стал утверждаться в себе самом как писателе, то все эти люди мне стали чужды. Я не отрицал их мира, напротив, я даже признавал, что когда-нибудь с рабочими непременно будет по-ихнему. Но я хотел жить сам, и мне казалось, что в этом может быть такой же долг и служение — раскрыть в мире себя самого. И когда прогремела революция, то я понял ее так, что вот теперь и пойдет дальше, как у меня: все начнут в новых берегах раскрывать себя лично. Я успел с этой позиции написать лучшие свои книги. И вдруг все повернуло точно к тому времени (моей юности), когда мне, колеблющемуся, революционное сознание представлялось высшим и аскетическим. Точно так же и теперь я представляю себе возможными все достижения строительства и даже социализма, но холодно, без моего цельно-личного участия. Я представляю себе это приблизительно, как движение луны, совершенно необходимое — движется и пусть! но есть луна моего личного творчества, без меня этой луны не осталось бы на земле, и никто бы не знал ее такой… Что-то вроде лично-встречного промфинплана, вот именно не группового, а чисто личного.
Главная моя тревога исходит именно из того, что это личное, находящее себе питательную среду на Западе, временно компенсируется восточным Числом, что восточные народы, живущие куском черного хлеба или ложкой риса, развертываясь изнутри вовне, или материализуясь, должны выделить из себя силу масс, вроде скрытой теплоты, которая будет долго действовать безлико, пользуясь материалом культуры, добытой, конечно, личным путем.
Если это проще выразить, то надо взять нашу действительность, в которой личное творчество совершается под контролем масс, которые чистят за малейший уклон в «бесполезное». Или можно судить по внутреннему смутному чувству, которое подсказывает «личному» сидеть и дожидаться, пока массы догонят.
С точки зрения управителя массами то, что для нас имеет личное, значит, единственное и неповторимое в мире значение — это личное там рассматривается как случайность. И точно так же в прошлом все культурные ценности стараются обезличить и объяснить общественно-хозяйственными причинами. Но как ни своди все к причинам, явление личности, напр., Пушкина или Толстого, есть факт, который необходимо для масс усвоить, равно как и весь комплекс культурно-исторических личностей.
Принципиальной милости у нас слишком много, и я как писатель (один из 150) очень даже обласкан, но я хотел бы милости, исходящей ко мне в силу родственного внимания. Точно так же для устройства детского дома вовсе не надо быть милостивым к детям, жалеть их или любить. Ты пожалей того ребенка, одного из миллионов, который плачет вместе с родителями, расставаясь со своей коровой. Кстати, и корову пожалей, видя, как она, уводимая чужими, оглядывается на своих дорогих хозяев. Вот нам этого личного-встречного промфинплана не хватает, как воздуха. Я могу быть принципиальным последователем большевиков и отличным активным деятелем, но если я естественное, живое чувство жалости к ребенку, от которого уводят корову, буду заглушать радостью от соображения, что молоко этой коровы пойдет в детский дом, то я или обманываю себя или совершаю подлог. Мы даже миримся с этим постоянным явлением, полагая, что поступающие так политики — люди нравственно бессознательные, что они просто не знают, что творят (и может быть не должны знать). Но если Максим Горький развивает теорию своего принципиального оптимизма, то, конечно же, он хитрит и унижает себя.
В большевизме есть эсхатологическое начало, или нет — я не знаю, как это назвать, эсхатология основана на чувстве конца мира и начала совершенно новой жизни (загробной, после светопреставления и Страшного Суда). Так вот у нас теперь, как после светопреставления, чистилище (чистка) и Суд и разделение овец (пролетарии) и козлов (о лишенцах: там будет скрежет зубов). Иногда на Машинстрое я заражался этой психологией (что новая жизнь началась) и тогда в свете такого понимания видел ту старую психологию, которой жил я со времени юношеского перелома: т. е., что есть в человеке природа, которая преодолевается тысячелетиями и то немного, а последнее преодоление, когда лев ляжет рядом с ягненком{227}, и еще многое… Так вот и в Машинстрое мне было как бы возвращение к юности, когда верилось, что усилием воли можно все переменить и проч. Пожалуй, это важно: ведь всё мальчишки делали и некультурные люди. Значит, не только сила самоутверждения (в государстве, кухарка) и не только сила числа, а еще сила молодости, доверчивой к разуму (юность, число, личность самоутверждения: сказано — сделано, ясно! факт! точка!).
1 Апреля. Сильный ветер, и то снег валом валит, то солнце глянет над белым и так, что всякий глаза опустит или закроет. К вечеру стихло, расчистило совершенно, и солнце, раскинув зимнюю зарю над белой землей, передало постепенно дело освещения огромной луне.
Всюду за этот день на крышах нависли сосульки, но не февральские, спокойно нарастающие с капли на каплю. Тут несколько раз за день и схватывало морозом и опять отпускало, ветер тоже мешал, и часто капля, застыв как-нибудь сбоку и мешая другой, и от этого вся сосулька шла вбок, и от спешки и рывков получились нелепые кривые сосульки.
13
Это вот отчего: в моей писательской лаборатории есть сила сохранения переживания и последующей вдумчивой оглядки на него, сопровождаемой чувством приятным: ведь оглядываешься и думаешь: не пора ли это прошедшее воскресить (воспроизвести). Но теперь как-то выходит, что сохранять-то вообще ничего не надо. — Прим. М. М. Пришвина.